Смертельно уставший караул

К столетию со дня рождения матроса Железняка

Главный Герой нашей маленькой Истории – матрос Железняк, в миру – анархист Анатолий Григорьевич Железняков, незабываемый историей русского парламентаризма уставший караульный. Есть в истории и героиня – невенчанная жена Железняка анархистка Люба Альтшуль. Есть и главный рассказчик – их сын, Юрий Викторович Альтшуль, юрист и писатель, проживающий ныне в Москве, на улице с метафизическим названием Планетная, Разница меж именем главного героя и отчеством главного рассказчика объясняется вполне просто и одновременно объясняет наши права . на первородство публикуемого материала: советская историография не признала Любу Альтшуль женой знаменитого «партизана». Сама же Любовь Абрамовна, успевшая еще в двадцатилетнем возрасте побывать с малолетним сыном на Соловках, была настолько не заинтересована в прояснении своих прав, что указала в метрическом свидетельстве сына произвольное отчество – имеющее к Железнякову лишь то отношение, что, в бега он любил уходить с подпольной фамилией Викторс. По той же причине непризнанности («я не хотел прослыть очередным сыном очередного лейтенанта Шмидта») Юрий Альтшуль только к нынешнему году решил обнародовать свою версию жизни и смерти отца и историю жизни своей матери. Он написал пока еще «недостаточно» опубликованную книгу «Жизнь и смерть матроса Железняка».

«Фирменное» поколение

Мы отправились к Юрию Викторовичу домой и уже через час разговора выяснили, что матрос Железняк, бланшированный советской историей, и матрос Железняк натуральный друг к другу практически никакого отношения не имеют. Несомненно одно: Анатолий Железняков был героем. Но только не своей страны, в которой он – интернационалист и анархист – не видел никакого величия. Естественно, и не того режима (правления, строя), который его в итоге канонизировал в полном согласии с латинской пословицей: «Пусть он будет героем, если он только мертв!» Железняков был героем своего времени, и с этой точки зрения оказался необыкновенно интересен. Хотя бы потому, что времена имеют привычку повторяться. Каждое смутное время вызывает к жизни свое собственное «фирменное» поколение, юность которого совпадает с юностью смуты. Революция сначала происходит в сознании – и главными действующими героями материализации революции становится поколение, у которого по возрасту нет «двойной биографии мысли», которое сформировалось рее либо под влиянием новых идей, либо под влиянием публичного и радостного отрицания старых. Психологический тип людей, составляющих эти мятежные формации, хорошо известен и более чем хорошо нам знаком: честолюбивые молодые люди, каждый из которых мог бы написать в своем дневничке железняковский девиз: «Верю, что не пройду по жизни маленьким человечком с маленькими волнениями и тревогой».

История знает случаи, когда такого рода блистательные поколения не реализовывали свою врожденную способность к мятежу и останавливались только на мятеже идей (шестидесятники прошлого и нынешнего века), знает случаи, когда дело кончалось только «молодежными» революциями (студенческие мятежи во Франции).

Наше время уже вырастило свое ждущее и алчущее перемен поколение. Оно достаточно типично – и юноша Железняк (ему в год гибели было 24 года), считающий отсутствие закона свободой, потому что привык числить торжество закона торжеством беззакония, и отчаянно мечтающий либо уехать в Америку, либо совершить переворот, вполне современник нам. За единственной разницей: он реализовал свое время (вернее, время реализовало его), а наш смутный период покамест еще только обрастает новыми подробностями, сближающими его со всеми прочими смутными временами.

Переворот сознания уже случился; поколение выросло, теперь на очереди передозировка организационных подробностей. Например, война, концентрация оружия...

Еще юноша Железняков (как настоящий герой поколения) не только прожил типическую жизнь, но и умер самой традиционной смертью. Его убили сподвижники по революционной борьбе. Это все потому, что выдающиеся поколения обязательно кушают своих детей – факт общеизвестный. Наше тоже потихоньку начинает кормиться: когда мальчик от нестерпимой простоты жизни бежит воевать в Сербию или Бендеры, это ничем хорошим кончиться не может.

Матрос Железняк и Учредительное собрание

То, что именно Железняков разогнал Учредительное собрание, было чистой случайностью. Во-первых, потому, что на его месте должен был оказаться совершенно другой человек – а именно большевик Ховрин. При отряде которого, к слову сказать, Железняк получил должность адъютанта (!). Впоследствии об этом назначении сам Ховрин написал милосердно: «Тогда мы не разбирались во всех этих должностях...» Так или иначе, в дни, предшествующие разгону Учредительного собрания, народный комиссар по морским делам Павел Дыбенко (друг Железняка и в будущем частый гость опальной Любы Альтшуль) отправил в Центральный комитет Балтийского флота следующую телеграмму: «Срочно, не позже 4 января прислать для охраны и борьбы против контрреволюции в день пятого января 1000 матросов». И вот большевик Ховрин который также был другом Любы Альтшуль, всякий раз, приезжая к ней, жаловался: отчего это исторические слова довелось сказать Железняку, а не ему. И главное, опоздание большевика в Таврический дворец было продиктовано самыми уважительными причинами: он расстрелял контрреволюционную демонстрацию в поддержку «Учредиловки». Железняк же, согласно не только свидетельству Юрия Альтшуля, но и архивным документам, стрелять не стал, а, схватив свою винтовку за дуло и размахивая ею над головой, с огненной речью обратился к демонстрантам. Те отступили.

Вторая и главная причина случайности заключается в том, что Железняков к самой идее парламентаризма относился с большим интересом. И потому его слова «Господа депутаты. Караул устал, отправляйтесь по домам» для самого Железняка скорее всего не были словами «отрицания», а просто единственной эффектной речью, которую ему в Учредительном собрании удалось произнести.

Железняк в свое время хотел быть депутатом Учредительного собрания и даже выдвигался кандидатом в депутаты. В дневнике он писал:

«Почему я люблю читать речи депутатов в газетах? Да потому, что каждая горячая речь приводит меня в восторг, зажигает в груди зависть. Ведь в такие минуты мы живем всем своим существом, волнуемся, и каждое слово, каждый звук есть скорбь души, наболевшей от лжи и оскорблений».

Говоря другими словами, Железняк был способен упиваться даже речами министра труда гражданина Скобелева, который часами умел говорить о том, что сейчас не время для речей.

Интересно, как сложилась бы жизнь анархиста Железнякова, если бы его избрали в Учредительное собрание? Впрочем, как заметил один умный писатель, если бы Махно вовремя умер, пионерские дружины, вполне возможно, именовали бы себя юными махновцами.

История любви

Они были созданы друг для друга. Юрий Альтшуль довольно скупо говорит об истории любви отца и матери, что и понятно – любовь эта, со множественными перерывами, продолжалась всего два года – с семнадцатого по девятнадцатый. Однако был у любви Желязняка и Любы необходимый романтический период.

Непролетарские историографы «звездный час» матроса описали приблизительно так: «В зал Учредительного собрания вошла каторжная горилла и смяла железной пятой святую мечту русской общественности».

Горилла (имеется в виду, естественно, Железняков) действительно была каторжной – в том смысле, что имела каторжный срок. Летом 17-го года Железняк, не признавший (как анархист) Временного правительства, захватил совместно с единомышленниками дачу царского министра внутренних дел господина Дурново с целью учредить на этой даче еще один Дом Анархии. Об этом славном деянии матроса стоит сказать чуть подробнее. Константин Паустовский, в то время корреспондент газеты «Власть народа», писал, что если есть в Москве (совершенно то же самое можно было писать и о Питере) триста купеческих особняков, то вот все эти триста и захвачены анархистами. От полноты жизни анархисты резали картины, расстреливали люстры и швырялись канделябрами в персидские ковры. Таким образом выражалась ненависть ко всему роскошному и материальному. Эстетика разрушения предпочиталась всем прочим. Лет через пятьдесят после описываемых событий Шнайдер напишет, что анархисты, несомненно, были инсталляторами, т.е. художниками будущего, поскольку с точки зрения современной эстетики практически все равно использовать ли севрскую вазу, а именно произведение искусства, в качестве сортира или рассматривать, сортир в качестве произведения искусства.

Не знаю, утешился бы этой идеей господин Дурново, который был собирателем художественных редкостей. Так или иначе, выбивать анархистов из министерской дачи взялись правительственные войска, и Железняк бросил в казаков четыре бомбы, из которых ни одна не разорвалась. Несмотря на что был арестован, заключен в «Кресты», судим и приговорен к четырнадцати годам каторжных работ (по 3 с половиной года за бомбу). Бежать из «Крестов» Железнякову помогла семнадцатилетняя в ту пору Любка Альтшуль. Причем для того, чтобы были ей разрешены личные свиданья, Любе пришлось перед окнами тюрьмы кинуться под ноги казачьего разъезда. Казак замахнулся на Любу плеткой и обозвал ее собачьей мордой. Юная анархистка обозвала казака опричником. Возможно, не только опричником, и даже скорей всего не только. Как вспоминала сама Люба: «Я начала на него кричать». Урядник выхватил шашку из ножен, но вся эта картина была уже увидена из тюрьмы, и тюрьма взбунтовалась. Заключенные начали бить стекла. Любу спас тюремный надзиратель, а после на нее кричал начальник тюрьмы: «Вы еще девчонка, зачем лезете в эту кашу?!» Чтобы успокоить заключенных, Любе и Железнякову разрешили личное, не в общем зале, свидание. Люба передала мужу стальные пилки и браунинг.

Тема побегов вообще одна из самых пронзительных тем в жизни Железнякова и Любы Альтшуль, и она сближает их необыкновенно. Юрий Викторович, обладающий редким родом памяти – младенческой памятью, – так и запомнил в самом первом всплеске воспоминания свою мать бегущей с ним, завернутым в белое одеяло и перевязанным голубой ленточкой - вниз по темной лестнице. «Это, – говорит Юрий Викторович, – наверное, относится к времени Архангельской ссылки. Может быть, тот день, когда мама устраивала побег из ссылки махновцу Чарину, другу отца. Тому самому, с которым Железняков бежал в 18-м году в Одессу.

Но это уже поздние «побега»; началось же все с города Мозыря у Любы, и с фельдшерского училища у Железнякова. Это было первое заведение, откуда Железняков «бежал». Потом он отправился к сестре в Богородск и поступил на фабрику Морозова на должность аптекарского ученика. Кстати, так как фабрика была текстильная, советские летописцы матроса, естественно, упомянули, что будущий революционер каждый день видел тяжелый труд ткачей, их бесправное положение и горькую нужду. При этом считается пустым делом, что при фабрике были больница и аптека, в которой, собственно говоря, и служил Железняков.

Бедный Арсений Морозов, если бы он только знал, что мало строить больницы, надо еще быть ласковым с аптекарскими учениками! Ласков не был – как-то во дворе Железняков с папиросой встретился с Морозовым, не выносящим курения по собственному старообрядчеству. Морозов сделал замечание, Железняков надерзил и «бежал» с фабрики. Позднее он запишет в своем дневнике: «О, проклятые богатеи! Как ужасны вы даже в своей благотворительности!» Когда в 15-м году его призвали на военную службу во 2-й Балтийский Флотский экипаж, вопрос побега был решен тотчас и положительно, поскольку проблема отношения к «государственной воинской службе» решена была давно. Тем более что, по сведениям Департамента полиции, Железняков уже являлся убежденным анархистом. И все это время Железняков готовился к главному побегу своей жизни – к побегу в Америку.

Железняк вообще был склонен вестернизировать собственную жизнь – а уж дурной романтизм был ему не чужд совершенно. Порукой тому довольно артистические стихи, которые Железняков написал, сидя в «Крестах».

«Сокол, Сокол, – взволнованно писал Железняков, – не смейся теперь надо мною, что в тюрьме я свой жребий нашел. Был я выше, чем ты, в небесах над землею, был я выше, чем ты и орел. Но однажды я тем» ною ночью в степи, в роковую грозу я ослаб, и с тех пор я сижу здесь как вор на цепи, как неверный и пойманный раб...»

Дачу Дурново затруднительно назвать степью, но, конечно же, никто не требует от поэта следования грубым фактам - интересно лишь, что эти стихи как бы заранее оправдывают и даже несколько зловеще предваряют вдохновенный полет творческой мысли Михаила Голодного, который, сочиняя песню о партизане Железняке, бронепоезд имени Худякова, в котором погиб Железняков, обозвал степью под Херсоном, а могилу на Ваганьковском кладбище – курганом, заросшим бурьяном.

Они действительно были созданы друг для друга. Первое, что сделала Люба Алышуль самостоятельного в своей жизни, это убежала из родного города Мозыря делать революцию. «А что ей еще оставалось делать? – говорит Юрий Викторович с непередаваемой интонацией. – Концентрация революционных идей в маленьких городах в черте оседлости была так сильна, что ехать делать революцию для еврейской молодежи было так же естественно, как сейчас отправляться завоевывать столицу».

Собственно говоря, они и ехали завоевывать столицу. Видимо, в городках за чертой оседлости и можно было думать либо о вечности, как г-н Шагал, либо о бросании бомб и прочей стрельбе, как г-жа Каплан, г-жа Землячка и т.д. Савинков однажды меланхолически заметил, что если бы в России не было черты оседлости, то, вполне вероятно, не было бы и революции. Впрочем, по мнению Юрия Альтшуля, мать его вряд ли была убежденной анархисткой. Не успела. Но характер имела вполне подходящий. «Она приехала в Питер шестнадцати лет и сразу поступила на патронный завод Барановского, – говорит Юрий Викторович. – А на заводе Барановского работали одни молодые девицы, и балтийские матросы – в общей массе анархисты, ходили туда, как в парк – знакомиться с девушками. Вот ей и выпало на долю ближе всего сойтись с этими горлохватами».

Вторым самостоятельным шагом Любы Альтшуль было вызволение своего невенчанного мужа из тюрьмы. Последний ее полуреволюционный-полусупружеский подвиг – самодеятельный побег в 18-м году через фронты из Москвы в Одессу, где она последний раз видела Железнякова. В Одессу Железняков бежал под фамилией Викторс, спасаясь от расстрела.

Заметки на полях его сражений

Спасался матрос Железняк в Одессе от двух своих товарищей – товарища Дзержинского и товарища Подвойского. Последним товарищем он был объявлен вне закона: несмотря на то, что к лету 18-го года Железняк имел значительные воинские успехи. Бежал же он к морю, влекомый все той же мечтою об эмиграции в Америку. Только если раньше Америка была для него символом личной свободы, то теперь Железняк, знающий уже вкус войны и вкус победы, намеревался устроить в Соединенных Штатах мировую революцию.

Здесь начинается самая печальная и самая закономерная часть жизни так ничего и не понявшего матроса.

Его, как чрезмерно популярного революционера-анархиста, начали постепенно «убирать», а он все считал, что речь идет о банальных разборках с тем или иным товарищем по борьбе, с каким он не сошелся характерами. Юрий Альтшуль считает, что его отец стал жертвой борьбы полковых командиров: «Еще когда я не собирал материалы об отце, – говорит он, – еще с войны, я вынес самые своеобразные впечатления об общении с партизанами и подпольщиками. Страшное дело – никто из них хорошего слова друг о друге не сказал. Мне кажется, что тут главное – особая психология, свойственная полевым командирам, героям иррегулярных армий. Всякий из них сначала вождь, а уже потом воинский начальник. То же самое мы видим сейчас в гражданских войнах на окраинах...» Оно не без этого, но некоторая статистика не позволяет абсолютно согласиться с Юрием Викторовичем.

Железняк погиб 26 июля 1919 года. Незадолго до того в Харькове было расстреляно несколько махновских командиров, а полгода назад был убит в спину его фронтовой друг и начдив – левый эсер В.Киквидзе. В самом конце июля без суда был расстрелян комбриг Приднепровской бригады «самостийник» А.Богунский. В августе при невыясненных до конца обстоятельствах погибли два других известных украинских комбрига – Т.Черняк и В.Боженко, а также начдив Н.Щорс. Через год на Дальнем Востоке коммунисты расстреляли популярных партизан – анархиста Я.Тряпицына и максималистку Н.Лебедеву-Кияшко. В 1920-21 гг. расстреляны Б.Думенко и Ф.Миронов. Тут нельзя не заметить некоторой планомерности отстрела. А что делать? Нужно было бороться за власть, а не за свободу!

Итак – альбатрос октября Железняков был объявлен вне закона (по подозрительно мелкому поводу) Николаем Подвойским, восстановлен в правах вечным бенефициантом истории Троцким и в итоге убит Климом Ворошиловым.

Но пока – лето девятнадцатого года. Одесса уже занята Красной армией. Железняк реабилитирован Троцким, Америка на время отставлена.

На этой веселой и победительной волне, на флагманском бронепоезде имени Худякова, будучи назначен командиром бригады бронепоездов, в составе 14-й армии советского кавалергарда Ворошилова, матрос Железняк бодро въехал в последний месяц своей жизни.

Бывшая советская разведчица Н. Улановская – жена анархо-синдикалиста, разведчика и подрывника на бронепоезде имени Худякова, впоследствии работавшего в Разведупре РККА, – вспоминала: «Я приехала в Николаев, когда Железнякова уже убили, а отец стал заместителем нового командира бронепоезда, Есть версия, что убили Железнякова большевики: к тому времени, когда он попал на юг, после Октября, у них были с ним счеты как с анархистом, его объявили вне закона. Но Железняков умел воевать, значит мог принести пользу. Заместителем ему дали большевика, после гибели Железнякова он стал командиром, но бойцы его не любили. (...) Есть основания считать, что этот большевик его и застрелил, смертельно ранил в спину во время боя. А Железняков умер, убежденный, что в него попала вражеская пуля». Юрий Альтшуль помнит, что влиятельные друзья матроса Железняка, часто приходившие к его матери (а приходили и нарком Дыбенко, и большевик Ховрин, и комендант Кремля Мальков) были уверены, что заказчиком убийства Железнякова был Ворошилов. А организатором убийства называли в то время начальника особого отдела 14-й армии. Он был первым ворошиловским стрелком и большой свиньей. Он, надо полагать, догадывался, что за двусмысленные обстоятельства смерти Железняка ни с него, ни с командира не спросят.

Матроса Железняка похоронили на Ваганьковском кладбище. Эпитафию на его могилу написал Клим Ефремович Ворошилов. Вот какую:

«Имена таких народных героев, как Чапаев, Щорс, Руднев, Пархоменко, Лазо, Дундич, матрос Железняков и многих других будут постоянно жить в сердцах поколений... Они вдохновляют нашу молодежь на подвиги и героизм и служат прекрасным примером беспредельной преданности своему народу, Родине и великому делу Ленина».

А Люба Альтшуль из всех речей, какие в изобилии говорились и возле Дома Анархии, где проходило прощание, и на кладбище, запомнила только одну фразу. Кто-то крикнул: «Анархисты доказали, что могут умирать за большевиков. Пусть теперь большевики докажут, что могут жить с анархистами!

Доказательства

Первый раз Любу Альтшуль пытались арестовать в 21-м году в Москве. Но она умудрилась бежать в Брянск. Главная тема жизни продолжалась. Ее арестовали в Брянске за участие в контрреволюционной организации анархистов и отправили под Архангельск в ссылку. Оттуда вновь была переведена в Москву и отправлена в Соловки «за соучастие в организации побега анархиста Чарина Ивана Александровича из Архангельского концлагеря».

«ГПУ еще только училось тогда – не особо зверствовало...» Юрий Викторович вспоминает, что на Соловках были иссиня-черные дома. И вполне спокойные вертухаи, которые заходили по колено в море (по свои высокие сапоги), накалывали на штыки морских звезд и давали детям.

«...Сроки были маленькие, голодом не морили. Но жизнь-то рушилась и одним годом Соловков...»

Из последней ссылки Люба Альтшуль даже не убежала, а ушла – отпросилась на месяц отвезти заболевшего туберкулезом сына в город Мозырь и не вернулась. У нее было какое-то шальное, безусловное пренебрежение к власти. Ей некогда было возвращаться в ссылку – она поступила в химическую артель, где платили за вредность приличные деньги, чтобы иметь возможность отправить сына в Сухум. Отправила.

А когда в Бутырках оглашающие приговор товарищи ей сообщили, что она не может взять с собой на Соловки ребенка, Люба начала сына душить. Сказала, что задушит на глазах высокого собрания, если им не разрешат поехать вместе. «И довольно-таки сильно придушила, – говорит Юрий Викторович, – я сам не помню, но мне рассказывали, что я уже начал хрипеть». Разрешение было получено, и Люба поехала на Соловки с большой медной ванночкой – чтобы купать ребенка, как положено.

В пятьдесят первом году Любовь Абрамовну выслали из Москвы в последний раз – ей был уже ровно пятьдесят один год и у нее было двое детей-подростков от второго брака. Юрию Альтшулю происходящее показалось чудовищной несправедливостью. «Мою мать – куда? А я только что пришел с войны – это что-нибудь, как мне казалось, да значило. Начал воевать в 39-м на Карельском перешейке пулеметчиком, а уже в 43-м году был командиром отдельного противотанкового дивизиона с правами полкового командира. Привык за годы, что от меня зависит и жизнь, и смерть. На улице без пистолета чувствовал себя полураздетым. Я не мог прийти в себя: за что все-таки мою мать высылают? Это я сейчас осознал, что помню из детства многое, если не все, а тогда мне было не до детских воспоминаний. Тем более что я еще не мог в них разобраться. Первый раз о том, что мать была женой Анатолия Железняка, я услышал в 51-м году».

Проверка памяти

На этом, собственно говоря, наша маленькая история кончается и начинается история другая. Любовь Абрамовну Альтшуль после 53-го года не трогали; она умерла в 77-м – «в шесть часов утра, никого не беспокоя, перемыв всю посуду».

Юрий Альтшуль стал юристом -забавный выбор дела жизни для сына анархиста и анархистки, один из которых закон ненавидел, а другая обращалась с законом с женской непосредственностью: его игнорировала. Тем не менее, Юрий Викторович не ушел от наследственности: он начал писать книги, стал членом союза писателей. Под псевдонимом Юрий Туманов (сам по себе и псевдоним-то интересен) опубликовал несколько книг о войне. В журнале «Октябрь» были напечатаны два его прекрасных рассказа «Буйвол, бедный буйвол» и «Вас сейчас расстреляют». В каждом его рассказе и в каждой его повести главного героя, молодого армейца, обязательно зовут Виктор Железняков. Или просто – лейтенант Железняков. И всякий раз сюжет построен на том, что главный герой Железняков совершает поступки, совершенно не укладывающиеся в жесткие рамки тревожного законопослушания. Один Железняков у Юрия Туманова не отдает генералу чрезвычайно понравившегося тому коня (сам Юрий Викторович воевал в конной артиллерии, посему тема коней на войне ему достаточно близка), второй Железняков, напротив, убивает единственную оставшуюся в живых лошадь, чтобы накормить умирающих с голоду людей. И едва не попадает под трибунал за саботаж и уничтожение казенного имущества. Еще один Железняков остро ненавидит тех, кто участвует в расстреле дезертира.

Все эти Железняковы – немного и сам Юрий Викторович, потому что и он на войне занимался тем же самым: два раза чуть не попадал под суд, а три раза принимался убивать собственного комиссара.

«Я считаю, что тоже пережил свою революцию, – говорит Юрий Альтшуль, – после большой войны революции, в общем-то, неизбежны. В той или иной форме они произошли в каждой пережившей вторую мировую войну стране. Произошла и в нашей – пусть и на подсознательном уровне. Эта революция научила наше поколение настоящей жизни, что и есть главное завоевание всякого переворота. Так что революции у нас в стране, я считаю, происходят перманентно. А в промежутках меж ними, как и учит, история, – у нас смутные времена. Так что Железняка, я так думаю, забывать не стоит».

И знаете, что самое интересное? Ведь не забывают. Недавно демонтировали памятник Железняку на развилке Дмитровского шоссе. Почему он там был поставлен в. свое время, вполне непонятно – на развилке Дмитровского шоссе Железняк подвигов не совершал. Почему его решили убрать именно сейчас – тоже непонятно. Видимо, кража мраморного постамента из-под патетической фигуры героя была приурочена к столетию со дня его рождения. На перестановку самой фигуры в город Долгопрудный было потрачено двадцать пять миллионов рублей (!). И тут же в городе Долгопрудном, как явствует из передачи «Времечко», нашелся человек, который утверждает, что матрос Железняк является ему и говорит с ним.

Было бы крайне интересно узнать, что именно он рассказывает своему неожиданному медиуму?

Евгения ПИЩИКОВА

(при участии Ярослава ЛЕОНТЬЕВА)

("Общая газета" № 19(95) 11-17 мая 1995г.)