АНТИМИР СОВРЕМЕННОСТИ

(Впервые опубликовано в журнале «Green Anarchy» #18, лето 2004)

В настоящее время существует только одна цивилиза­ция — единая глобальная машина одомашнивания. Непрекращающиеся попытки современного мира развеять чары неокультуренного мира природы и превратить его в инструмент производства привели к созданию реальности, в которой вне системы не ос­талось уже практически ничего. Подобные тенден­ции были заметны уже во времена первых городских поселений. Со времен неолита мы все больше при­ближались к полной денатурализации природы, куль­минацией чего стало сегодняшнее всемирное чрезвы­чайное положение. Не вызывает сомнений, что в не-будущем нас ждет единственная бесспорная пер­спектива — крушение всего и вся.

Вряд ли есть необходимость говорить о том, что ни одно из притязаний современности и Просвеще­ния (в отношении свободы, разума, личности) ни на чем не основано. Глобализация, массовость и стан­дартизация являются неотъемлемыми признаками современности. То, что бесконечное расширение производственных сил очевидным образом несет смерть, — последний удар по вере в прогресс. Недав­но появился еще один наглядный пример — Китай, где индустриализация проводится с космической скоростью.

Со времен неолита наблюдается неуклонный рост зависимости от технологии — материальной культуры цивилизации. Как писали Хоркхаймер и Адорно, ис­тория цивилизации — это история отречения. Чело­век получает меньше, чем вкладывает. В этом заклю­чается обман технокультуры и скрытая сущность одомашнивания: растущее обнищание общества, Зем­ли и своего «я». А тем временем современные люди надеются, что раны, от которых они страдают, каким-то образом будут исцелены обещанной грядущей сов­ременностью.

Определяющий признак нынешнего мира — встро­енная катастрофичность, которая сегодня проявляет­ся каждый день. Однако кризис биосферы, вероятно, менее заметен и ощутим — по крайней мере, в странах «первого мира», — чем повседневное отчуждение, бе­зысходность и капкан рутинной и бессмысленной си­стемы контроля. В результате того, что глобальные системы производства и товарообмена уничтожают все местные особенности, индивидуальность и тради­ции, человек неуклонно теряет контроль над ходом даже самых малейших событий. Канула в небытие прежняя важность места, замещенная тем, что Пико Эйер называет «культурой аэропорта» — беспочвен­ной, городской и усредненной.

Современность изначально возникла из колониа­лизма точно так же, как сама цивилизация, даже на более фундаментальном уровне, возникла из идеи до­минирования. Некоторые хотели бы забыть об этом ключевом моменте завоевания — или же «превзойти» его, как это делает Энрике Дуссель, предлагая легкое псевдорешение проблемы посредством «Новой транс­современности» («Открытие двух Америк», 1995). По­хожий трюк проделывает и Скотт Лэш в своей книге «Другая современность: иная рациональность» (1999)—совершенно абсурдное название, если при­нять во внимание его преданность миру технокультуры. Еще одна вымученная неудача — книга «Альтерна­тивная современность» (1995), в которой Эндрю Финберг глубокомысленно замечает, что «технология не является какой-либо специфической ценностью, которую человек выбирает или не выбирает, но лишь вызовом, побуждающим к развитию и увеличению бесконечного количества миров». Триумфальному ми­ру технической цивилизации, «которая предстает пред нами в качестве модернизации, глобализации и капитализма», нечего бояться подобного пустого ли­цемерия.

Парадоксально, но факт: в большинстве новых ис­следований разрабатываются основы для выдвиже­ния обвинений современному миру, но их авторы ока­зываются неспособными сделать выводы из того, что исследуют. Например, Дэвид Абрамс в своей книге «Обаяние чувственности» (1995) предлагает весьма критический взгляд на истоки антижизненной тоталь­ности, но в конце приходит к абсурдному заключе­нию. Отказываясь сделать из своей книги логический вывод (напрашивается призыв противостоять ужаса­ющей системе техноцивилизации), Абраме делает вы­вод, что этот путь в пропасть, тем не менее, является «органическим» и свойственным планете. Таким образом, «рано или поздно (человечество) должно со­гласиться с гравитацией и вернуться в землю». Пора­зительно неадекватный способ завершения собствен­ного анализа.

Ричард Стиверс изучал такие доминирующие в со­временном мире феномены, как одиночество, скука, психические расстройства и т.д. Результаты его рабо­ты по большей части представлены в книге «Оттенки одиночества: патологии технологического общества» (1998). Но все его исследование свелось к созерца­нию — точно так же, как и его критика в «Магии тех­нологии»: «Борьба ведется не против технологии, что было бы слишком простым пониманием проблемы, а против технологической системы, которая стала те­перь нашей средой обитания».

В «Загадке здоровья» (1996) Ханс Георг Гадамер со­ветует нам вернуть «достижения современного обще­ства со всеми его автоматизированным, бюрократиче­ским и технологическим аппаратом на службу фундаментальному ритму, поддерживающему правиль­ный порядок телесной жизни». Девятью страницами ранее Гадамер отмечает, что именно этот аппарат ове­ществления и приводит нас к «активному отстране­нию от самих себя».

Списком примеров можно было бы заполнить стеллажи небольшой библиотеки, а хоррор-шоу не прекращается. Один из тысяч показателей — ошелом­ляющая зависимость общества от медикаментов. Ра­бота, сон, отдых, отсутствие тревоги/депрессия, сек­суальные функции, спортивные показатели — что еще мы не включили? Повышается уровень использова­ния антидепрессантов дошкольниками. Я повторяю — дошкольниками. См. «Нью-Йорк таймс» за 2 апреля 2004 года.

Кроме лицемерной болтовни бесчисленного коли­чества полукритических «теоретиков», однако, есть и просто тяжесть бесстыдной инерции: со всех сторон раздается множество голосов, которые убеждают нас, что современность просто неотвратима и надо пре­кратить критиковать ее. Очевидно, говорят нам, что нигде в мире нет спасения от модернизации, и так бу­дет всегда. Подобный фатализм хорошо выражен в названии книги Мишеля Дертурзоса «Что будет: как новый информационный мир изменит нашу жизнь» (1997).

Неудивительно, что у людей превалирует чувство ностальгии — страстная тоска по всему тому, чего мы лишились. Отовсюду слышатся жалобы об утрате, протест против нашей выкорчеванности, призывы вернуться домой. Но, как обычно, поборники еще большего одомашнивания продолжают говорить нам, чтобы мы оставили свои мечты и наконец-то вырос­ли. Норман Джэкобсон («Уход от отчуждения: проб­лемы национального государства», 2004) предупреж­дает, что если ностальгия выходит за рамки искусства и легенд, то она становится опасной и представляет угрозу для государства. Этот трусливый левак призы­вает к «реализму», а не фантазиям: «Учиться жить бок о бок с отчуждением — это политический эквивалент того, чтобы жить, не прячась, как испуганный ребе­нок, под спасительное одеяло».

Цивилизацию, как ее видел Фрейд, необходимо за­щищать от индивидуума, и все ее институции — часть этой защиты.

Но как же нам выбраться отсюда, сойти с этого ко­рабля смерти? Одна лишь ностальгия вряд ли подхо­дит в качестве плана освобождения. Главное препят­ствие для того, чтобы сделать первый шаг, так же очевидно, как и серьезно. Если во главе угла стоит по­нимание, то очевидно, что нельзя одновременно при­нимать тотальность и разрабатывать правильную кри­тику и качественно иной взгляд на эту тотальность. Из этой фундаментальной непоследовательности и происходит вопиющая нелогичность некоторых про­цитированных выше работ.

Я возвращаюсь к замечательной аллегории Вальте­ра Беньямина на смысл современности: «Его лицо об­ращено к прошлому. В то время как мы представляем себе цепь событий, он видит одну единственную ката­строфу, которая продолжает громоздить руины на ру­ины, свирепствуя подле его ног. Ангел хочет остаться, воскресить мертвых и восстановить то, что было раз­рушено. Но шторм движется со стороны Рая; он так сильно треплет его крылья, что ангел не может сло­жить их. Шторм непреодолимо толкает его в будущее, к которому он повернут спиной, а гора обломков воз­ле него растет к небу. Этот шторм мы называем про­грессом» (1940).

Были времена, когда гроза не бушевала, когда при­рода не выступала в роли противника, которого необ­ходимо пленить и усмирить до состояния суррогата и абсолютного бесплодия. Но мы, подталкиваемые в спину крепнущим ветром прогресса, двигались все быстрее к еще большему разочарованию, обнищав­шая тотальность которого подвергает опасности и на­шу жизнь, и наше здоровье. Системная сложность фрагментирует, колонизирует и обесценивает нашу повседневную жизнь. Ее двигатель — разделение тру­да — нивелирует человечность в самом ее основании, калеча и усмиряя нас. Эта специализация, лишающая навыков, но создающая иллюзию компетентности, яв­ляется ключевым фактором, который позволяет ут­вердить одомашнивание.

Эрнест Геллнер в своей книге «Меч, плуг и книга» (1989) отмечал, что до одомашнивания «не существо­вало даже возможности усиления и усложнения разде­ления труда и социальной дифференциации». Конеч­но же, помимо этого нам навязывается вывод, что «регресс» цивилизации обойдется человечеству весь­ма дорого: в доказательство автор приводит пугаю­щие сценарии развития, которых напоминают имею­щиеся порождения современного мира.

Люди начали выдвигать претензии к современно­сти. Перед ее растрескивающимся фасадом уже бродит призрак. В 1980-х Юрген Хабермас опасался, что «идеи антимодерна с примесью премодерна» уже достигли определенного распространения. Огромная волна по­добных размышлений сейчас кажется уже неотврати­мой: она начинает находить отклик в популярных фильмах, романах, музыке, журналах, ТВ-шоу и т.д.

Кроме того, печально, но факт: накопленное чув­ство утраты вызвало повсеместную потерю оптимиз­ма и надежды. А отказ от свержения тотальности вен­чает этот самоубийственный пессимизм и еще сильнее его замораживает. Первым шагом к освобож­дению может стать только видение, существующей ре­альностью никак не определяемое. Мы не можем поз­волить себе продолжать оперировать терминами врага. (Такая позиция может показаться радикальной. Аболиционизм XIX века тоже казался радикальным, когда его сторонники заявляли, что приемлемым мо­жет считаться только полная отмена рабства, а любые реформы на самом деле — за рабство.)

Маркс понимал современное общество как состоя­ние «перманентной революции» — видоизменяющей­ся и бесконечной. Постмодерн несет в себе то же са­мое в большей степени; ускоряющиеся перемены делают все человеческое (например, наши близкие взаимоотношения) хрупким и разрушают его. Постмо­дернистские мыслители подняли в разряд добродете­лей сам факт и скорость этих изменений, торжествен­но объявив невозможность оценки универсальным состоянием. Все находится в постоянном движении и контекстно независимо. Любой образ или точка зре­ния эфемерны и так же правомерны, как и любые дру­гие. Подобный взгляд — это постмодернистская то­тальность, позиция, с которой постмодернисты отрицают любые другие взгляды. Исторические исто­ки постмодернизма неизвестны ему самому по причи­не основополагающего отвращения к общим представлениям и тотальности. Не имея понятия о центральной идее Качински («Индустриальное общество и его будущее», 1996), которая заключалась в том, что современное технологическое общество постепенно избавляется от содержания и свободы, постмодерни­сты сходным образом оставили без внимания, что Макс Вебер написал то же самое почти за сто лет до Качински. Или же то, что развитие общества, описан­ное таким образом — это историческая причина того, что постмодернисты анализируют так абстрактно, как будто это что-то новое, что только они способны (ча­стично) понять.

Антитотальная позиция этих запутавшихся мошен­ников, отгородившихся от любого понимания логики системы в целом бесчисленным количеством облас­тей, запретных для мысли, выглядит смехотворной на фоне реальности, которая стала тотализированной и глобальной, как никогда. Капитуляция постмодерни­стов — точное отражение беспомощности, заполнив­шего культуру. В постмодернистском отказе от сопро­тивления этическое безразличие и эстетическая самовлюбленность идут рука об руку с моральным па­раличом. Неудивительно, что Зияуддин Сардан, пред­ставитель неевропейской философской мысли («Пост­модернизм и другие», 1998) делает вывод о том, что постмодернизм «сохраняет, а на самом деле и укреп­ляет, все классические и современные структуры по­давления и доминирования».

Возможно, этой культурной моде, господствующей в данный момент, недолго осталось жить. Она, в кон­це концов, представляет собой лишь новейший роз­ничный товар на рынке репрезентации. В силу самой своей природы символическая культура порождает отстранение и посредничество, которые, как утвер­ждается, являются неминуемым бременем человече­ского существования. Собственное «я» всегда было всего лишь уловкой языка, как утверждает Альтюссер. А Деррида сообщает нам, что мы приговорены быть не более чем модусами, через которые язык проходит совершенно независимо.

В качестве продукта империализма символическо­го выступает грустная и банальная мысль о том, что воплощение в человеке не играет существенной роли в работе разума и рассудка. Напротив, необходимо ис­ключить саму возможность того, что когда-то положение вещей было иным. Постмодернизм решительно запрещает тему истоков, идею, что мы не всегда вы­ступали объектом овеществления и предопределения со стороны символической культуры. Самое послед­нее достижение репрезентации — компьютерное мо­делирование; его бестелесные иллюзии власти абсо­лютно точно отображают самую суть современности.

Постмодернисты отказываются принимать непри­крытую действительность с ее четкими первопричи­нами и присущей ей динамикой. «Шторм» прогресса неистово распространяется повсюду. Бесконечные эстетико-текстуальные увертки — в конечном счете, от­кровенная трусость. По этому поводу Томас Ламарр предлагает нам типично постмодернистскую аполо­гию: «Современность представляет собой процесс разрушения и переписывания; альтернативные типы современности влекут за собой раскрытие несоответ­ствия в западной современности, в самом процессе ее повторения или же переписывания. Кажется, что са­ма современность представляет собой деконструк­цию» («Столкновения типов современности», 2004).

Только не представляет она собой деконструкцию — как будто это надо объяснять. Увы, деконструкция и детотализация не имеют ничего общего между собой. Де­конструкция играет свою роль в сохранении всей этой системы, которая представляет собой истинную ката­строфу — фактическую и продолжающуюся.

Эпоха виртуальной коммуникации соответствует постмодернистскому отказу, эпохе истощенной сим­волической культуры. Ослабленная и удешевленная связность находит свою аналогию в фетишизации трансформированного и обесценившегося текстуаль­ного «значения». Деконструкция, будучи поглощен­ной средой, превратившейся в один огромный агре­гат символов, приветствует эту несвободу и выдвигает ее в качестве единственно возможного условия суще­ствования. Однако девальвация символического, включая безграмотность и цинизм по отношению к нарративу в целом, может привести к недоверию ко всему цивилизационному проекту. Несостоятельность цивилизации на базисном уровне становится так же очевидна, как и ее смертоносное и растущее влияние на человеческую личность, общество и окружающую среду. «Если тексты будут все так же пусты, предложе­ниям останется место только в музеях», — предсказы­вал Жорж Батай. Согласно Деррида и другим мысли­телям, язык и символическое являются условиями существования знания. Однако в то же самое время мы видим, как понимание становится все более узким. Кажущееся противоречие между всепоглощающим ро­стом репрезентации и падающим количеством смыс­ла становится причиной того, что первое теряет не­приступность — оно подвергается сначала сомнению, а затем и опровержению.

Гуссерль попытался предложить новый подход к смыслу, основываясь на признании опыта/явлений в том качестве, в котором они доходят до нас — прежде чем подвергнутся репрезентации со стороны логики символизма. Ничего удивительного в том, что эта по­пытка стала главной мишенью для постмодернистов, которые осознавали необходимость искоренить та­кую точки зрения. Жан-Люк Нанси весьма лаконично выразил свое несогласие с Гуссерлем: «У нас нет ника­ких представлений, никаких воспоминаний и поня­тий о мире, который хранит человека (sic!) у себя за пазухой» («Рождение к наличию», 1993). Как же отча­янно те, кто идет на соглашение с кошмаром совре­менного мира, отрицают тот факт, что целых два мил­лиона лет, до цивилизации сама наша Земля была тем самым домом, который не отказывался от нас и дей­ствительно хранил человечество у себя за пазухой!

Измученные информационной болезнью и времен­ной лихорадкой, мы должны взорвать исторический континуум, как предложил Беньямин в своей послед­ней и самой лучшей работе. Пустое, однородное и унифицированное время должно уступить свое место самобытности бессменного настоящего. Историче­ский прогресс соткан из времени, которое постепен­но превратилось в чудовище материализации, измеря­ющее наше существование и определяющее его. «Время» не-одомашненности, не-времени наполнит каждую секунду нашей жизни пониманием, чувством, мудростью и возвращенным очарованием. Восстано­вить истинную протяженность вещей можно лишь то­гда, когда будет изгнано время и все остальные симво­лические посредники. Деррида, лютый враг подобного хода событий, обосновывает свою позицию разломом природы и якобы извечностью символической культу­ры: историческое не может закончиться, потому что не может прекратиться развитие символизации. Это аутодафе — присяга бороться против присутствия, под­линности и всего непосредственного, воплощенного, исключительного, уникального и свободного. Западня символического — это всего лишь текущая ситуация, а не вечный приговор.

По Хайдеггеру, язык говорит. Но было ли так все­гда? Наш мир переполнен образами и имитациями, и это следствие выбора, который может показаться не­обратимым. За несколько тысяч лет человек уничто­жил сообщество и создал руины. Руины под названи­ем «культура». Те узы близости, которые связывали людей с землей и друг с другом (вне пределов одомаш­нивания, городов, войны и т.д.), были нарушены, но разве нельзя их восстановить?

Под знаменем унитарной цивилизации на все не­обычное и живое полным ходом идет атака, возмож­но, фатальная и очевидная всем. В действительности глобализация только ускорила те процессы, которые начались еще до модерна. Против методичного, сис­тематизированного единообразия и колонизации жизни, приведенных в движение решением начать контролировать и укрощать природу, теперь выступа­ют люди, которые видят их сущность и видят тот ко­нец, к которому они приведут — если их не победить. Выбор, стоявший в самом начале истории, остался прежним: присутствие или репрезентация.

Гадамер считал, что, по сути, медицина — это вос­становление принадлежащего природе, а исцеле­ние — избавление от всего того, что противостоит чу­десной способности жизни к возрождению. Я думаю, что это весьма схоже с духом анархии. Уберите все, что стоит на нашем пути, и мы найдем край нашей мечты — он уже ждет нас.