Густав
Ландауэр
«О
браке»
(Von der Ehe,
1910)
Товарищ Эрих Мюзам встал в своей статье «Женское
право» на такую почву, на которую я вставать не хочу. В высказываниях,
высказываться против которых у него есть полное право, даже если бы он и был
совершенно не прав, я нисколько не говорил о правах женщин. Разумеется, все те
права, которых он для них требует, и некоторые ещё, должны женщины иметь,
вплоть до права иметь детей, от отцов не вполне им известных. Пусть и это право
будет им дано, и я не сомневаюсь, что в любое время найдутся так называемые
мужчины, которые захотят помочь им воспользоваться этим правом.
Иметь право – значит не удерживаться насилием от
того, чтобы что-то делать или не делать. То есть меня не может касаться всё то,
что от него исходит. Мне не нужно насилие и я не призываю его.
Но Мюзам уже подаётся в область свободы, когда он
говорит о конвенциях, морали, суждениях и предрассудках этого общества. Тут уже
стоит право против права: мещане имеют право иметь мнения, выбирать себе
компанию, выражать уважение, а антимещане имеют право об этом не заботиться.
Да, может он ответить, но о том, что говорят и
думают другие, даже если они имеют на это права, вовсе не обязательно молчать;
можно шевелиться и возбуждаться, протестовать и т.д.
Совершенно верно, это я и сделал. И использовал
право по собственному разумению выбирать, мимо чего я не могу пройти, и что, с
другой стороны, для меня в настоящий момент не имеет особенного значения.
Мюзам вырвал моё замечание совершенно из
контекста, примерил его, каким оно было, к своему мнению, принадлежащему
другому контексту, и пришёл к выводу, что это не одно и то же и друг другу не
подходит. И тут он снова прав. Моей задачей остаётся, то, что я говорил, ещё
более отчётливо облачить в идеи, которым оно принадлежит, и настоятельно
просить оставить его там, где ему место. Моё сердечное желание – задействовать
эти высказывания в очень серьёзном вопросе, даже такие, которые ещё только
теплятся. Мысли становятся полезными только тогда, когда их понимают. Я
постараюсь говорить более ясно.
* * *
Я говорю о семье и браке и утверждаю, что они
являются абсолютно добровольными союзами, и что на них держится культура,
которую мы хотим помочь строить. О моногамии и полигамии я, напротив, не сказал
ни слова. В действительности, моногамия – это одиночный брак, т.е. жизненный
союз между одним мужчиной и одной женщиной, а полигамия – это многобрачие, т.е
жизненный союз между одним мужчиной и несколькими женщинами или одной женщиной
и несколькими мужчинами. То, что остаётся назвать нашими современными
«полигамией» или полигамной предрасположенностью, является безбрачными
любовными отношениями. Против них как таковых я не скажу ничего за или против,
только если они рекламируются как социалистическая замена устаревшего
«буржуазного» брака, они относятся к моему контексту, в котором речь идёт о
совершенно реальном построении совершенно реального общества; для этого нужен
брак.
Брак, т.е. это могло бы быть и многобрачием. Я
совершенно не думаю о том, сказать что-то против него и принизить мусульманскую
культуру в сравнении с нашей. Общество высокой культуры может так же
основываться на монобрачии, как и на однобрачии; а полигамия есть такая же
твёрдая структура порядка, как и наше унаследованное ядро и начало общества.
Не стоит говорить о нём более, т.к. оно не
принадлежит нашему прошлому и настоящему. То, чего хотят коммунисты – это то же
самое, что и многобрачие, изначально является третьей структурой порядка, что я
предлагаю называть общинным браком, и сегодня, как и весь коммунизм, выродилось
в заезженный дилетантизм.
Институт брака, таким образом, столь неодолим и
является уже давно твёрдым фундаментом всякого общественного порядка, т.к. он
является менее случайным и искусственным, чем опирающиеся на него дальнейшие
объединяющие образования. Общий дух, сотворяющий и наполняющий общины или
объединения по интересам какого-либо рода, может быть очень могуч, могут
возникнуть прекраснейшие произведения искусства как их символы, вся
необходимость, влитая в них, всё же всегда происходит из элемента любви. А
любовь неразделимо связалась с браком, который есть лишь общественная целевая
структура с практическим предназначением, и наполнила его необходимостью
животно-божественной природы. Вся наша интимность, всё наше святое, вся наша
фантазия и мистика, вся наша религия живёт в этом союзе двух полов с
вырастающим из этого объединения потомством, а так же вся наша страсть и
животные удовольствия. Это всё не имеет отношения к тому, и совершенно не
предотвращается тем, что мужчина или женщина до брака или помимо него
иногда вспениваются в более или менее
сильной побочной эротике. Мы не обязаны слушать наших грустных шутников или
комедийных фабрикантов, что всякая маленькая симпатия или чувственно окрашенная
дружба – это уже прелюбодеяние. Если зрелый мужчина и доросшая до большой любви
девушка, не важно, досталась ли им романтическая страсть и обручение или пришла
ли любовь лишь в браке, объединились в браке, то их общая воля и их согласие
будут столь крепки, что они неразрывно связаны, хотя каждый остаётся человеком
сам по себе и в каждой области испытывает свои переживания, даже такие, которые
другой части причиняют боль и должны причинять боль. Мы страдаем от многих
фальшивых и вредных соглашений, но нет более дурного соглашения, чем
супружеская неверность и следующее за ним типичное расставание. Кое-чем другим
является то, что я хотел бы назвать добрачными отношениями (Vorehe): незрелые люди часто
нуждаются в них в наших условиях и часто приходят в этом раннем союзе к себе, а из него – к настоящему браку.
Всё, что, подобно идеальному небу, клубится над практикой нашей общественной жизни: всё то безумие, которое живёт в религии, философии и искусстве, в солдатском марше и в революционном гимне, поэтому так велико, общий дух тем самым сильнее всех искусственных, насильственных и хитрых созданий, что это настоящее общество основывается на здании брака, и что в браке правит и принимает форму нечто, что одновременно является творением человека и природной силой: живое и непокоримое стремление полов друг к другу, память и желание женщины мужчиной и мужчины женщиной.
Поскольку наш ум – это память, и ничто в нас, в
памяти, так сильно, как воспоминания природы, которой мы являемся, не стоит
удивляться, что у нас не так, как у животного, у которого память пола периодически
просыпается и периодически затухает. У животного есть время спаривание, а после
– любовный сон заканчивается; другие силы памяти или инстинкты изгнали его.
Человек же всегда и везде имеет постоянную память пола, и поэтому переносит
эротику на всё; мужчина и женщина соединяются по причине любви, а не просто
ради размножения; в отношении детей и детей детей живёт половая любовь; и так,
мы думаем обо всём с половым окрасом, о чём мы думаем: пол движется в нас при
созерцании дерева, при мышлении или творчестве, при дружбе мужчины с мужчиной и
женщины с женщиной. Тут нет и речи о контрощущениях или о том, что сегодня
выдумано скорыми и услужливыми полуучёными, таковыми и для таковых, которые не
имеют того самого важного в своём
мышлении или своей природе: последовательности категорий и различия градации –
гармонии.
Так, наблюдаем мы это двойственное: как уже от
природы, от рода нашей памяти любовь пронизывает всё наше индивидуальное
действие и мышление, так, исходя от брака, любовь наполняет все наши
общественные учреждения.
Брак и любовь нельзя разделять друг от друга. Что
в прошлом, настоящем и будущем, как мне его хочется и как я помогаю его
построить, ещё или уже есть от настоящего общества, основывается на совместном
проживании, совместном хозяйствовании и совместной заботе о детях мужчины и
женщины.
Если всё, что люди задумывают, окрашено во времена
общего духа любовью, то всё же, пусть об этом ещё раз будет сказано, любви ко
всему миру (Allerweltsliebe) нет. Общество не основывается и не должно основываться (по моему желанию, не должно) на равенстве силы чувства ко всем людям; там,
где нет ясного и решительного разделения, не может быть ничего, кроме слабости
и распада. Мой дом – моя крепость! Мой дом, мой двор и сад, моя жена и мои дети
– мой мир! Мне хотелось бы на этом чувстве, на этой исключающей принадлежности
друг другу, на этой естественной общественности строить все исходящие большие
организации - сначала общину, а затем профессиональное объединение. На них
станут тогда ссылаться все прочие в остальном мире: наша община, вы, другие,
оставьте нас в покое, мы свободны и автономны в том, что на касается. И так
далее вширь, охватывая всё более широкие объединения.
Чего мы, социалисты, хотим, которые хотят строить
не государство, а общество, зовётся объединением не по принуждению, но по духу,
оно основывается на свободном, самостоятельном индивиде. Это не требование к
каким-либо властям, но властный факт природы, что всякая отдельная личность как
будто парит в пустом пространстве. В ней воплощается мир, она всё меряет по
себе, она подпускает всё к себе, даёт проникнуть в себя и питается этим.
Как, по причине какого инстинкта этот эгоист может
тем не менее может связать себя с другими людьми в свободе? Ни в коем случае
просто из разумности, ради пользы, из совместного взвешивания совместных
интересов. Он должен быть пронизан чем-то, наполнен до краёв, увлечён и
преодолён.
Время от времени что-то подобное, с демонической
силой, приходило к людям: религия. С каждой настоящей религией был связан коммунизм; а настоящий коммунизм бывает только среди
религиозных людей. Оттуда и происходит то, что настоящий, разумный, возможный
для человека коммунизм сегодня возможен только в разрозненных религиозных
сектах.
Для религиозного коммунизма отдельная личность,
как и маленькая группа отдельной семьи, которая не является юридической, т.е.
моральной или искусственно-общественной, а личностью во второй степени, новым
индивидом, ненавистна и противна. Эта исключительность или эгоизм отдельных
людей и семьи уничтожается божественной силой наполнения космосом. Не любовь ко всему миру одерживает верх,
невозможное не может сотворить и религия, а религия – это сила и подъём, а не
распад и слабость. Но община, которая собирается за столом Господа, является
связью, делящей отдельных личностей в твёрдой структуре; между одиночками и
общиной ничто не имеет права втискиваться. Частная собственность индивидов
прекращается, всё собирается в общей кассе, или денег нет вообще; вместе они
работают и вместе потребляют. На место брака между мужчиной и женщиной
заступает полнейшая общность женщин и детей религиозно пылающей к самой себе
общины.
Так, коммунизм и телесная община были всегда связаны
друг с другом, всегда связаны с религией.[1]
Что сегодня, особенно в кругу так называемых
коммунистических анархистов, называется коммунизмом и свободной любовью –
дилетантские выдумки без всякой возможности существования и без понятия
реальности и осуществления. Коммунизм и любовная община или общинный брак
верующих время от времени возможен и разумен; даже там, в этой форме брака,
есть твёрдый порядок, заключается возможность крупных союзов, которые строятся
на ней. Но и этот настоящий, несомый демоническим духом коммунизм периодически
терпел крах, едва выбравшись из стадии попытки. Он разбивался не о государство,
и не о церковь, это были зачастую лишь внешние помощники внутренней
необходимости. Виной тому было ослабление религиозной мощи: природа отправляла
религию на свалку.
Почему и настоящий коммунизм не возможен на долгое время? Потому что это ещё более могущественно, чем схватки религиозного безумства: природа. Природа, которая создала нас, индивидов, как реальность – тут речь пойдёт в образах (а в чём же ещё говорить?), что персонифицированной природы, которая нас создала, нет, мне говорить не нужно, природы, которая не позволяет нам перепрыгнуть через себя и её движущие силы, не раздувается надолго религиозными штормами. Есть индивиды, а индивид находит космос и человечество в себе одном; он нуждается в других людях, не иначе, чем он нуждается в мире: посредством чувств к познанию, как пищу для поедания, так индивид нуждается в мире, таков мир. Половинчатый мир: так как мир полноценен лишь в человеческой паре, в мужчине и женщине. Природа не может быть замещена даже призраком, даже демонически-принудительного типа, то, что она сама создала как вечную необходимость: любовь, которая толкает нас через границу всего индивидуального, никогда не становится надолго дитём духа; постоянно устанавливается настоящее, обратное отношение: дух и его фантазии, и его социальные воплощения происходит из любви, обосабливающей и исключающей. Так, религия всё время вынуждена подчиняться любви и должна признавать индивидов и индивидуальную жизнь как основную форму общества. Христианская любовь, любовь ко всему миру становится реальностью лишь в общинной любви; и институты этой христианской любви всегда уничтожаются институтами естественной половой любви: браком.
Но что побеждало во все времена, в наше время
особенно важно. У нас нет религии, и поэтому мы не можем пытаться построить
коммунизм. Наш социализм основывается на индивидах, наши общины должны
основываться на семьях. Наш дух общественности не может иметь интимности, твёрдости, страсти и
действенности от другого безумия, кроме как от обосабливающего и исключающего
безумия половой любви. Как он это сделает, здесь не стоит спрашивать. Тут речь
идёт не о процессах в сознании индивида, но об отношениях между людьми. Но уже
шла речь о памяти, которая во всё более тихих тонах переносит любовь из брака в
общину, в народ, в человечество. Те, кому это звучит слишком загадочно, могут
выразить то же самое в других словах, если скажут, что счастье в доме и
здоровье в тесном кругу делают нас способными к справедливости и возвышенной
общественной жизни.
Когда в наше время вновь появился социализм, он
сначала был связан с религиозной реакцией на французское просвещение, на
Вольтера. Совершенно нельзя понять Фурье, сенсимонистов, Пьера Леруа и других,
если не знаешь, что их коммунизм, их общность женщин были связаны с попытками
изобрести некую теократию, новую государственную религию.
Эти ранние социалисты, таким образом, не могли
представить себе решения социальных вопросов без совместной собственности в
экономике и любви. Первым социалистом, который обратился от религии к природе,
от коммунизма к индивидуализму, от общности женщин к браку, от тяжести
религиозного тумана, который больше не был настоящим, а был искусственным фабрикатом из пробирки, к
ясности ума, был Прудон.
Но Прудон в своё время ещё видел ту же картину, которая сегодня снова стоит перед нами. Он познал, как мы это познаём, из какой конституции души и общества возникают коммунистические тенденции в наше время. Для коммунизма нет ни малейшей возможности, не хватает духовных связей, чтобы он хотя бы мог начаться, что бы снова проиграло природе. Но причина нового вида пролетарско-цыганской имитации и искажении коммунизма лежит в его требовании и духовно-общественном распаде. Настоящий коммунизм был бы твёрдым зданием порядка; цыганство[2] же есть беспорядочность и развязанность, как и всемирный коммунизм, основывающийся не на сектах и общинах, является беспомощным дилетантством, и зачастую просто болтовнёй. Сопротивление браку, этому свободному союзу, этой отдаче и соединению ради жизни, при каковом сопротивлении часто из нужды делается доблесть и пропаганда, является симптомом хаотичного разложения. Из нужды матерей, которых покинули отцы их детей, и которые теперь обречены на бедность, выводить новую теорию и сексуальную этику, которую пропагандируют под именем защиты матерей, и которая, как я уже говорил, не хочет ничего, кроме упразднения отцовства, вот это я называю значительным знаком духовного и общественного упадка нашего времени. Я не собираюсь критиковать чью-то личную жизнь или давать ему советы; но задачей социалиста является обобщение явлений в их общности, рассматривая их как своё личное дело, как свою личную неудачу или то, к чему его тянет. Если я говорю: в наших условиях пролетарии становятся тупыми, преданными, грубыми, поверхностными и во всё более увеличивающемся размере спивающимися – нападение ли это на личную свободу кого угодно? Теперь я так же говорю, что это является знаком нашего времени, что со старой религией в широких массах исчезла всякая основа, всякая святость, всякая твёрдость характера; что семья поддаётся разрушению, что женщины втянуты в водоворот поверхностной чувственности цветасто-декоративной жажды наслаждений; что на место естественно-наивного народного размножения, ведомая наукой и техникой, заступила бездетная половая жизнь; что среди мещан и пролетариев цыганство захватывает в первую очередь лучших, которые больше не этого выдерживают – постоянно заниматься в современных условиях безрадостным трудом. Я говорю, что это во всех слоях общества остаётся не просто социальным, отношениями между людьми, но что это начинает охватывать индивидуальные тела и делать людей неврастеничными, истеричными или ещё чем-нибудь больными. Всё это есть необходимые описания нашего состояния, и против всего этого нет иного спасения, кроме обновления духа, общества и тела, что мы обобщаем как социализм. И так говорю я, как о символе множества отдельных явлений, которые значат для меня единство, общность или взаимодействие, о выродившихся, распоясавшихся и лишившихся корней самках и самцах, провозглашающих промискуитет, помещающих на место семьи наслаждение разнообразия, на место добровольной связи – безудержность, на место отцовства – государственное страхование материнства. Бахофен туда, Бахофен сюда[3], в культурах, где мужчины не довольствуются ролью безымянного жеребца-производителя, и даже у высокоразвитых млекопитающих детей не извлекают из печки, и они не происходят из душных инкубаторов цыганских праздников и карнавальных праздников, но у них есть отцы и матери. Я ничего не хочу знать о социализме, где родительский дом будет упразднён, а настоящий отец замещён идеальным отцом на небесах или в совете общины. Знаем ли мы, сможем ли мы то, что теперь начинает буйствовать как замена отсутствующего духа, внутри принудительных или властных институтов, заступивших на его место: сможем ли мы вынести свободу безответственной похоти? Не должны ли из этого получиться ужаснейшая мука и скука, самая ломающая слабость и тупая апатия? Дух требует свободы и носит свободу в себе: там, где дух создаёт объединения подобные семье, товариществу, профессиональной группе, общине и народу, там человечество, там оно из свободы и связи исполненных духом индивидов, охваченных своим сильнейшим инстинктом, сначала они устанавливают несущую форму всех общественных связей: брак. Брак был; он есть, пусть достаточно редко; он будет.
Перевод с немецкого: Ndejra
[1] Требование общности продуктов,
женщин и детей, как известно, можно найти уже у Платона в Государственной
утопии, куда она, по всей вероятности, окольными путями прибыла из восточных
сект. В несметном числе христианских «еретических» сект это правило
проповедовалось и практиковалось. Особенное выражение оно нашло в 16-ом веке в
пантеистской сетке либертинцев в Женеве. Одна либертинка, Бенои Амо, жена городского
советника, защищалась перед женевским консисториумом, на пример, следующим
образом: Общность святых является совершенной только тогда, когда они разделяют
все вещи – продукты, дома и тела. Это столь же жестокоссердечно, когда женщина
отказывает мужчине, жаждущему с ней полового соития, как и отказывать бедняку в
еде и питье.
У
мормонов, этой странной, образовавшейся в 19-ом столетии секте, многожёнство
сопряжено с редкостным пренебрежением к женщине: женщины должны приобщаться к
полному благословению спасения только через то, что их посвящают, т.е. поручают
святому. И в христианском милосердии святой обязуется, взять нескольких женщин.
Прим. Ландауэр
[2] Здесь и в последующем Ландауэр
использует «цыганство» как метафору для блуда и беспорядочности образа жизни,
навряд ли он был действительно настроен против реальных европейских цыган; но с
другой стороны само возникновение и употребление такой метафоры отвечает
царившим в «цивилизованном» обществе предрассудкам. Прим. перев.
[3] Иоганн Якоб Бахофен, (1815-1887),
швейцарский историк, эволюционист. Исследовал правовое положение полов в
древности, развил теорию матриархата, ныне отвергнутую. Прим. перев.