XIV.

Политические и социалистические тече­ния. — Александр II и революционеры

Когда я присоединился к чайковцам, они горячо спо­рили о том, какой характер следует придать их деятель­ности. Некоторые стояли за революционную и социали­стическую пропаганду среди учащейся молодежи. Дру­гие же держались того мнения, что у кружка должна быть одна цель — подготовить людей, которые могли бы поднять громадную, косную рабочую массу, а потом стоя­ли бы за перенесение центра агитации в среду крестьян и городских работников. Такие же споры шли во всех кружках и группах, которые тогда возникали в Петер­бурге и в провинциальных городах. И всюду сторонники второй программы брали верх.

Впрочем, когда мне поручили составить программу нашего кружка и я ставил целью движения крестьян­ские восстания и намечал захват земли и всей собствен­ности, на моей стороне были только Перовская, Кравчинский, Чарушин и Тихомиров. Но все мы были социа­листами.

Если бы молодежь того времени была только за абст­рактный социализм, она удовлетворилась бы тем, что выставила бы несколько общих принципов, например о желательности в более или менее отдаленном будущем коммунистического владения орудиями производства, а затем занялась бы политической агитацией. В Западной Европе и Америке так именно и поступают социалисты, вышедшие из средних классов. Но русская молодежь того времени подошла к социализму совсем иным путем. Молодые люди не строили теории социализма, а стано­вились социалистами, живя не лучше, чем работники, не различая в кругу товарищей между «моим» и «твоим» и отказываясь лично пользоваться состояниями, полу­ченными по наследству. Они поступали по отношению к капитализму так, как, по совету Толстого, следует по­ступить по отношению к войне, то есть вместо того, чтобы критиковать войну и в то же время носить мундир, каж­дый должен отказаться от военной службы и от ношения оружия. Таким же образом молодые люди, каждый и каждая за себя, отказывались от пользования доходами Родителей. Такая молодежь неизбежно должна была пойти в народ — и она пошла. Тысячи молодых людей и девушек уже оставили дома своих родителей и жили в деревнях и в фабричных городах под всевозможными ви­цами. Это не было организованное движение, а сти­хийное, одно из тех массовых движений, которые наблю­даются в моменты пробуждения человеческой совести. Теперь, когда начали возникать небольшие организован­ные кружки, готовившиеся сделать систематическую по­пытку распространения идей свободы и революции, са­мая сила вещей толкнула их на путь пропаганды среди крестьян и городских рабочих.

Различные писатели пробовали объяснить движение в народ влиянием извне. Влияние эмигрантов — люби­мое объяснение всех полиций всего мира. Нет никакого сомнения, что молодежь прислушивалась к мощному го­лосу Бакунина; верно также и то, что деятельность Интер­национала производила на нас чарующее впечатление. Но причины движения в народ лежали гораздо глубже. Оно началось раньше, чем «заграничные агитаторы» обра­тились к русской молодежи, и даже раньше возникновения Интернационала. Оно обозначилось уже в каракозовских кружках в 1866 году. Его видел еще раньше Тургенев в 1859 году и отметил в общих чертах. В кружке чайковцев я всеми силами содействовал развитию этого уже наметившегося движения; но в этом отношении мне при­ходилось только плыть по течению, которое было гораздо сильнее, чем усилия отдельных личностей.

Конечно, мы часто говорили также о необходимости политической агитации против самодержавия. Мы виде­ли, что крестьяне совершенно разорены чрезмерными по­датями и продажей скота для покрытия недоимок. Мы, мечтатели, тогда уже предвидели то полное обнищание всего населения, которое, увы! теперь стало совершив­шимся фактом, охватило большую часть Средней России и признается ныне даже правительством*.

* Писано в 1898 году.

Мы знали, какой наглый грабеж идет повсеместно в России. Мы знали о произволе чиновников, о почти не­вероятной грубости многих из них, и каждый день при­носил нам новые факты в этом направлении. Мы постоян­но слышали о ночных обысках, об арестованных друзьях, которых гноили по тюрьмам, а потом ссылали администра­тивным порядком в глухие поселки на окраинах России. Мы сознавали поэтому необходимость политической борь­бы против этой страшной власти, убивавшей лучшие умственные силы страны. Но мы не видели никакой почвы, легальной или полулегальной, для подобной борьбы.

Наши старшие братья не признавали наших социа­листических стремлений, а мы не могли поступиться ими. Впрочем, если бы некоторые из нас и отреклись от этих идеалов, то и то бы не помогло. Все молодое поколение огулом признавалось «неблагонадежным», и потому стар­шее поколение боялось иметь что-нибудь общее с ним. Каждый молодой человек, проявлявший демократические симпатии, всякая курсистка были под тайным надзором полиции и обличались Катковым как крамольники и внут­ренние враги государства. Обвинения в политической неблагонадежности строились на таких признаках, как синие очки, подстриженные волосы и плед. Если к студен­ту часто заходили товарищи, то полиция уже, наверное, производила обыск в его квартире. Обыски студенческих квартир производились так часто, что Клеменц со своим обычным добродушным юмором раз заметил жандарм­скому офицеру, рывшемуся у него: «И зачем это вам перебирать все книги каждый раз, как вы у нас произво­дите обыск? Завели бы вы себе список их, а потом при­ходили бы каждый месяц и проверяли, все ли на месте и не прибавилось ли новых». По малейшему подозрению в политической неблагонадежности студента забирали, держали его по году в тюрьме, а потом ссылали куда-нибудь подальше на «неопределенный срок», как выра­жалось начальство на своем бюрократическом жаргоне. Даже в то время, когда чайковцы занимались только распространением пропущенных цензурой книг, Чайков­ского дважды арестовывали и продержали в тюрьме по пяти или шести месяцев, причем в последний раз арест произошел в критический для него момент. Только что перед тем появилась его работа по химии в «Бюлле­тене Академии наук», а сам он готовился сдать последние экзамены на кандидата. В конце концов его выпустили, так как жандармы не могли найти никаких поводов для ссылки его. «Но помните, — сказали ему, — если мы аре­стуем вас еще раз, вы будете сосланы в Сибирь». Завет­ной мечтой Александра II действительно было основать где-нибудь в степях отдельный город, зорко охраняемый казаками, и ссылать туда всех подозрительных молодых людей. Лишь опасность, которую представлял бы такой город с населением в двадцать — тридцать тысяч поли­тически «неблагонадежных», помешала царю осущест­вить его поистине азиатский план.

Один из наших членов, офицер Шишко, принадлежал к группе молодежи, которая стремилась на земскую служ­бу Она считала эту службу своего рода миссией и усиленно готовилась к ней серьезным изучением хозяйствен­ного положения России. Многие молодые люди некоторое время лелеяли такие надежды, которые рассеялись как туман при первом столкновении с государственной машиной. Правительство дало слабое подобие самоуправления некоторым губерниям и сейчас же путем урезок приняло меры, чтобы реформа потеряла всякое жизнен­ное значение и смысл. Земству пришлось довольство­ваться ролью чиновников при сборе дополнительных налогов для покрытия местных государственных нужд. Каждый раз, когда земство брало на себя инициативу в устройстве народных школ и учительских семинарий, в заботах о народном здравии, в земледельческих улуч­шениях, оно встречало со стороны правительства подозри­тельность и недоверие, а со стороны «Московских ведо­мостей» — доносы и обвинения в сепаратизме, в стрем­лении устроить «государство в государстве», в «подкапывании под самодержавие».

Если бы кто-нибудь вздумал, например, рассказать подлинную историю борьбы тверского губернского зем­ства из-за его учительской семинарии и поведал про все мелкие преследования, придирки и запрещения, никто за границей ему бы не поверил. Читатель отложил бы книгу, говоря: «Слишком уж глупо, чтобы так было на деле». А между тем все так именно и происходило. Немало гласных отрешалось от должности, высылалось из губернии, а то и попросту отправлялось в ссылку за то, что они осмеливались подавать царю верноподданнические прошения о правах, принадлежащих и так уже зем­ствам до закону. «Гласные уездных и губернских земств должны быть простыми министерскими чиновниками и повиноваться Министерству внутренних дел» — такова была теория петербургского правительства. Что же ка­сается до народа помельче, состоявшего на земской служ­бе, например, учителей, врачей, акушерок, то их без це­ремонии, по простому распоряжению Третьего отделения отрешали в двадцать четыре часа от службы и отправляли в ссылку. Не дальше как в 1896 году одна помещица, муж которой занимал видное положение в одном из земств, пригласила на свои именины восемь народных учителей «Они, бедняги, никого не видят там, кроме мужиков», — сказала про себя барыня. На другой день после бала явился к ней урядник и потребовал список приглашенных учителей для рапорта по начальству. Помещица отказала.

— Ну, хорошо, — сказал урядник, — я сам дознаюсь и отрапортую Учителя не имеют права собираться вме­сте. Если они собирались, я обязан донести.

Высокое общественное положение барыни в данном случае спасло учителей, но соберись они у одного из товарищей, к ним нагрянули бы жандармы и половина была бы уволена Министерством народного просвеще­ния. А если бы у кого-нибудь из них сорвалось резкое слово во время нашествия, то его, наверное, отправили бы подальше. Такие дела происходят теперь, через тридцать три года после введения земского положения, но в семи­десятых годах было еще хуже. Какую же основу для политической борьбы могли представлять подобные уч­реждения?

Когда я получил по наследству от отца тамбовское поместье, село Петровское-Кропоткино, я некоторое вре­мя серьезно думал поселиться там и посвятить всю свою энергию земской службе. Некоторые крестьяне и бедные священники окружных деревень просили об этом. Что касается меня, я удовольствовался бы всяким делом, как бы скромно оно ни было, если бы только оно дало мне возможность поднять умственный уровень и благо­состояние крестьян. Раз, когда некоторые из тех, которые советовали мне остаться, собрались вместе, я спросил их: «Ну предположим, я попробую открыть школу, заве­ду образцовую ферму, артельное хозяйство, а вместе с тем заступлюсь вот за такого-то из наших крестьян, волостного судью, которого недавно выпороли в угоду помещику Свечину. Дадут ли мне возможность продол­жать?» И все мне ответили единодушно: «Ни за что».

Несколько дней спустя пришел ко мне очень уважае­мый в окрестности седой священник с двумя влиятель­ными раскольничьими наставниками.

— Потолкуйте с ними хорошенько, — сказал он мне. — Если у вас лежит к тому сердце, так вы идите с ними и с Евангелием в руках проповедуйте крестьянам… Вы сами знаете, что проповедовать… Никакая полиция не разыщет вас, если они вас будут скрывать. Ничего дру­гого не поделаешь Вот какой совет я, старик, могу вам подать.

От этой роли я, конечно, наотрез отказался. Я откро­венно сказал им, почему не могу стать новым Виклифом. «Не могу я говорить «от Евангелия», когда оно для меня такая же книга, как и всякая другая. Ведь для успеха религиозной пропаганды нужна вера, а не могу же я ве­рить в божественность Христа и в веления божьи». — Так я тогда говорил, а теперь из жизненного опыта прибавлю еще, что если революционная пропаганда во имя религии и захватывает действительно массу людей, которых чис­тая социалистическая пропаганда не трогает, зато и несет эта религиозная пропаганда с собою такое зло, которое пересиливает добро. Она учит повиновению; она учит подчинению авторитету; а выдвигает она вперед людей прежде всего самовластных, любящих править! И в конце концов неизбежно в силу этого самого она выдвинет церковь, то есть организованную защиту подчинения лю­дей всякой власти. Так всегда было со всеми религиозны­ми движениями, даже когда они начинались таким рево­люционным движением, как перекрещенство (анабап­тизм), и с такими анархическими философскими учения­ми, как учение Декарта. Но старик был прав по-своему. Теперь среди крестьян быстро распространяется движе­ние, подобное религиозному движению лоллардов. Пытки, которым подвергались миролюбивые духоборы, и набеги, совершавшиеся в 1897 году на штундистов, у которых отнимали детей для воспитания их в провинци­альных монастырях, придадут движению еще большую силу, чем оно могло проявить двадцать пять лет назад.

Так как во время наших споров в кружке постоянно поднимался вопрос о необходимости агитации в пользу конституции, то я однажды предложил серьезно обсудить это дело и выработать план действий. Я всегда держался того мнения, что, если кружок что-нибудь решает едино­гласно, каждый должен отложить свое личное чувство и приложить все усилия для общей работы. «Если вы решите вести агитацию в пользу конституции, — говорил я, — то сделаем так: я отделюсь от кружка в видах кон­спирации и буду поддерживать сношения с ним через кого-нибудь одного, например Чайковского. Через него вы будете сообщать мне о вашей деятельности, а я буду знакомить вас в общих чертах с моею. Я же поведу аги­тацию в высших придворных и высших служебных сфе­рах. Там у меня много знакомых, и там я знаю немало таких, которые уже недовольны современным порядком. Я постараюсь объединить их вместе и, если удастся, объ­единю в какую-нибудь организацию. А впоследствии, на­верное, выпадет случай двинуть все эти силы с целью заставить Александра II дать России конституцию. Придет время, когда все эти люди, видя, что они скомпроме­тированы, в своих собственных же интересах вынуждены будут сделать решительный шаг. Те из нас, которые были офицерами, могли бы вести пропаганду в армии. Но вся эта деятельность должна вестись отдельно от вашей, хотя и параллельно с ней».

Я вносил это предложение, серьезно взвесив его, в ян­варе или феврале 1874 года. Я знал, какие есть у меня связи в дворцовых кругах, на кого я мог бы полагаться, и могу даже прибавить, что некоторые недовольные в придворных сферах смотрели на меня как на лицо, вокруг которого группируется оппозиция.

Кружок не принял этого предложения. Зная отлично друг друга, товарищи, вероятно, решили, что, вступив на этот путь, я не буду верен самому себе. В видах чисто личных я теперь в высшей степени рад, что мое предложе­ние тогда не приняли. Я пошел бы по пути, к которому не лежало мое сердце, и не нашел бы лично счастья, которое встретил, пойдя по другому направлению.

Но шесть или семь лет спустя, когда террористы были всецело поглощены страшной борьбой с Александром II, я пожалел о том, что кто-нибудь другой не занялся в выс­ших петербургских кругах выполнением плана, который я изложил пред кружком. Если бы почва была подготов­лена, то разветвившееся по всей империи движение, быть может, сделало бы то, что тысячи жертв не погибли бы напрасно. Во всяком случае, рядом с подпольной дея­тельностью Исполнительного комитета обязательно долж­на была бы вестись параллельная агитация в Зимнем дворце и в верхних слоях общества. Но для этой работы у Исполнительного комитета не было подходящих людей.

Не раз обсуждали мы в нашем кружке необходимость политической борьбы, но не приходили ни к какому ре­зультату. Апатия и равнодушие богатых классов были безнадежны, а раздражение среди молодежи еще не до­стигло того напряжения, которое выразилось шесть или семь лет спустя борьбой террористов под руководством Исполнительного комитета. Мало того, — такова траги­ческая ирония истории — та самая молодежь, которую Александр II в слепом страхе и ярости отправлял сотнями в ссылку и в каторжные работы, охраняла его в 1871—1878 годы. Самые социалистические программы кружков мешали повторению нового покушения на царя. Лозунгом того времени было: «Подготовьте в России широкое социалистическое движение среди крестьян и рабочих. О царе же и его советниках не хлопочите. Если движение начнется, если крестьяне присоединятся массами и потре­буют землю и отмену выкупных платежей, правительство прежде всего попробует опереться на богатые классы и на помещиков и созовет Земский собор. Точно таким же образом крестьянские восстания во Франции в 1789 году принудили королевскую власть созвать Национальное собрание. То же самое будет и в России».

Но это было еще не все. Отдельные личности и круж­ки, видя, что царствование Александра II фатально все больше и больше погружается в реакционное болото, и питая в то же время смутные надежды на «либерализм» наследника (всех молодых наследников престола подо­зревают в либерализме), настаивали на необходимости повторить попытку Каракозова. Но организованные круж­ки упорно были против этого и настойчиво отговаривали товарищей. Теперь я могу обнародовать факт, который до сих пор был неизвестен. Из южных губерний приехал однажды в Петербург молодой человек с твердым наме­рением убить Александра II. Узнав об этом, некоторые чайковцы долго убеждали юношу не делать этого; но так как они не могли переубедить его, то заявили, что поме­шают ему силой. Зная, как слабо охранялся в ту пору Зимний дворец, я могу утвердительно сказать, что чай­ковцы тогда спасли Александра II. Так твердо была на­строена тогда молодежь против той самой войны, в кото­рую она бросилась потом с самоотвержением, когда чаша ее страданий переполнилась.