VII.
Смерть отца. — Новые
веяния в Старой Конюшенной
В последние годы здоровье нашего отца все ухудшалось.
Когда, мы приехали с братом Александром повидать его весной 1871 года, доктора
сказали нам, что он доживет только до первых морозов. Он жил
по-прежнему в Старой Конюшенной; но в этом аристократическом квартале произошли
за последнее время большие перемены. Богатые помещики, игравшие здесь
когда-то такую видную роль, исчезли. Они прокутили выкупные свидетельства,
заложили и перезаложили свои имения в только что учрежденных земельных банках,
которые воспользовались их беспомощностью, а затем удалились в свои имения или
провинциальные города, где и были забыты всеми. Их дома в
Старой Конюшенной достались богатым купцам, железнодорожникам и тому подобным
«выскочкам», тогда как почти в каждой из старых дворянских семей новая жизнь
боролась за свои права среди развалин старой. Единственными знакомыми
отца остались два-три старых отставных генерала, проклинавших новшества и
облегчавших душу предсказаниями неминуемой гибели России, да еще, может быть,
кто-нибудь из родни, случайно заглядывавший к нему проездом через Москву. Из
всех наших многочисленных родственников, которых было когда-то в Москве не
меньше двадцати семейств, теперь в столице жило всего две семьи, тоже
увлеченные потоком новой жизни: матери в этих семьях обсуждали с дочерьми и
сыновьями вопросы о народных школах или толковали о женских курсах... Отец,
конечно, глядел на них с презрением. Он не мог примириться с новыми
порядками... Мачеха и младшая сестра Полина по мере сил ухаживали за ним; но и
они тоже чувствовали себя неловко в изменившейся среде.
Отец всегда был суров и в высшей степени несправедлив
к Александру; но Александр отличался замечательной незлобивостью. Когда со
своей доброй улыбкой на губах и в кротких голубых глазах он вошел в комнату,
где лежал отец, и тотчас же нашел, что следует сделать, чтобы больному было
удобнее, причем все это выходило так просто и естественно, точно Александр все
время просидел в комнате больного, отец был совершенно поражен. Он глядел на
Александра, по-видимому ничего не понимая. Наше
посещение внесло несколько жизни в мрачный печальный дом. Уход за больным стал
несколько живее. Мачеха, Поля, даже прислуга оживились, и отец сразу
почувствовал перемену.
Одно, впрочем, смущало его. Он ожидал, что мы явимся
как блудные сыновья с мольбой о прощении и помощи. Но когда он обиняками завел
разговор о деньгах, мы весело ответили ему: «Не беспокойтесь, папаша, мы отлично
устроились». Это еще больше сбило его. Он совсем подготовился к сцене, как
бывало в его время: сыновья просят прощения и... денег. Быть может, одну минуту
он испытал даже разочарование, что ее не было, но зато потом он стал относиться
к нам с большим уважением. Расставаясь, мы все трое были очень растроганы.
Отца почти страшило возвращение к мрачному одиночеству
среди развалин строя, который он поддерживал всю жизнь. Но Александра ждала
служба, а мне необходимо было ехать в Финляндию на геологическую работу.
Осенью, когда меня вызвали по телеграфу из Финляндии,
я поспешил в Москву, но приехал уже к отпеванию — в той самой красной церкви Иоанна Предтечи в Старо-Конюшенном переулке, в которой
крестили отца и отпевали бабушку. И, следуя за катафалком по знакомым мне с
детства улицам, я думал о совершившихся переменах. Дома, мимо которых шла
процессия, мало изменились, но я знал, что в каждом из них началась новая
жизнь.
Вот дом, прежде принадлежавший матери моего отца,
затем княгине Друцкой, а потом старожилу Старой Конюшенной генералу Дурново.
Единственная его дочь упорно боролась два года с добродушными, боготворившими
ее, но упрямыми родителями из-за разрешения посещать высшие курсы. Наконец
девушка победила; но ее отправляли на курсы в элегантной карете под надзором
маменьки, которая мужественно высиживала часы на скамейках аудитории вместе
со слушательницами, рядом с любимой дочкой. И, несмотря на бдительный надзор,
через год или два дочь присоединилась к революционному движению, была
арестована и просидела целый год в Петропавловской крепости.
Вот, например, дом графов Z. Две дочери их, которым опротивела бесполезная,
бесцельная праздная жизнь, долго боролись из-за разрешения присоединиться к другим
девушкам, посещавшим курсы и чувствовавшим себя там столь счастливыми.
Борьба продолжалась несколько лет. Родители не уступали. В результате старшая
сестра отравилась; только тогда младшей разрешили поступать как ей угодно.
А вот, наискось от дома нашей бабушки, дом, где мы
прожили когда-то год. Он принадлежал впоследствии родным Наталии Армфельд,
трогательный портрет которой дал Кеннан, видевший ее в вольной команде на
Каре, деятельного члена нашего кружка, уцелевшей от разгрома 1874 года и смело
продолжавшей нашу работу; и в этом доме состоялось первое заседание московского
отдела нашего кружка, который мы с Чайковским основали.
А вот еще в нескольких шагах от дома, в котором
скончался отец, небольшой серенький дом, где через
несколько месяцев после смерти отца я встречал Степняка,
переодетого мужиком. Он только что был арестован в деревне за социалистическую
пропаганду среди крестьян, но успел убежать и приехал
в Москву.
Такие-то перемены произошли в барском квартале Старой Конюшенной за последние пятнадцать лет. Крепость старого дворянства — и та не выдержала напора молодых сил.