X.
Благотворное
влияние студентов-учителей. — Н. П. Смирнов. — Проявление литературных
наклонностей. — Первые литературные опыты. — «Временник»
В августе 1857 года пришла моя очередь поступить в
Пажеский корпус, и мачеха меня повезла в Петербург. Мне тогда было почти
пятнадцать лет. Уехал я из дому мальчиком; но человеческий характер
устанавливается довольно определенно раньше, чем обыкновенно предполагают, и я
не сомневаюсь в том, что, несмотря на отроческий возраст, я в значительной
степени и тогда был уже тем, чем стал впоследствии. Мои вкусы и наклонности уже
определились.
Первый толчок в развитии дал мне, как я сказал, мой
учитель русского языка Николай Павлович Смирнов. Я считаю прекрасным тогдашний
обычай — к сожалению, выводящийся уже теперь — иметь в доме студента, чтобы
помогать при приготовлении уроков мальчикам и девочкам, даже когда дети
поступят в гимназию. Помощь такого учителя неоценима как для того, чтобы лучше
усваивать преподавание в школе, так и вообще для того, чтобы расширять круг
знаний. Кроме того, таким образом вносится в семью культурный
элемент. Студент становится старшим братом молодежи,
зачастую даже лучше старшего брата, так как на студенте лежит известная
ответственность за успехи его учеников. А так как методы преподавания меняются
с каждым поколением, то студент лучше может помочь детям, чем наиболее интеллигентные
родители.
Николай Павлович Смирнов имел развитой литературный
вкус. В дикую эпоху николаевщины многие совершенно невинные произведения наших
лучших писателей не могли быть напечатаны. Другие вещи были так изуродованы
цензурой, что теряли всякий смысл. Например, в гениальной комедии Грибоедова
полковника Скалозуба пришлось назвать «господином Скалозубом», от чего
пострадали и смысл, и некоторые стихи. Представить полковника в смешном виде
считалось бы оскорблением армии. Вторую часть такой безобидной книги, как «Мертвые
души», не разрешили вовсе, а первую часть запретили выпустить вторым изданием,
когда первое разошлось.
Многие стихотворения Пушкина, Лермонтова, Алексея
Толстого, Рылеева и других поэтов не были пропущены цензурой. Я уже не говорю
про стихотворения, заключавшие какую-нибудь политическую мысль или критиковавшие
существующий порядок, но даже совсем невинные стихотворения некоторых авторов
не попадали в печать. Зато все эти стихотворения ходили в рукописях. Смирнов
переписывал их для себя или для приятелей, и в этой работе я иногда помогал
ему. Даже большие произведения Гоголя и Лермонтова ходили по рукам в рукописях.
Как настоящий москвич, Н. П. Смирнов питал глубочайшее уважение к писателям, жившим
в Москве (некоторые из них даже в Старой Конюшенной).
С уважением показывал он мне дом графини Салиас (Евгении Тур), нашей ближайшей
соседки. Что же касается дома Герцена, то Николай Павлович мне указывал его не
только с уважением, но даже с благоговением. Дом, в котором умер Гоголь (на
Никитском бульваре, д. № 7), являлся для нас обоих предметом особого обожания.
Хотя мне шел всего десятый год, когда умер Гоголь (1852), и я тогда еще не
читал ни одного его произведения, но я хорошо помню, как опечалила Москву эта
смерть. Тургенев хорошо выразил это общее горе в заметке, за которую Николай
посадил его под арест, а за тем сослал в деревню.
«Евгений Онегин» произвел на меня лишь слабое
впечатление. И до сих пор я больше восхищаюсь удивительной простотой и красотой
формы романа, чем его содержанием. Зато Гоголь, которого я читал, когда мне
было одиннадцать или двенадцать лет, произвел на меня громадное впечатление.
Мои первые литературные опыты я — в подражание Гоголю — писал в юмористическом
жанре. «Юрий Милославский», роман Загоскина, «Капитанская дочка» Пушкина и
«Королева Марго» Александра Дюма надолго заинтересовали меня историей. Что
касается других французских романов, то я стал читать их лишь тогда, когда
выступили Золя и Додэ. С раннего детства Некрасов был моим любимым поэтом. Многие
его стихотворения я знал наизусть.
Николай Павлович рано приохотил меня писать. При его
помощи я написал длинную «Историю гривенника». Мы придумывали вместе различные
характеры людей, в руки которых попадал гривенник. Саша в то время больше
проявлял поэтические наклонности. Он писал романтические
истории и рано стал сочинять очень звучные стихи, которые давались ему
чрезвычайно легко. Он, наверное, стал бы видным поэтом, если бы всецело не
увлекся впоследствии естественными науками и философией. Слегка покатая крыша
под нашим окном в то время была любимым местом, где он искал поэтического
вдохновения; а я, конечно, не мог удержаться, чтобы не дразнить его: «Вот у
трубы поэт сидит и стихи строчит». Поддразнивание кончалось иногда жестокой
потасовкой, которая приводила Лену в отчаяние. Но Саша был незлопамятен. Мир
вскоре бывал восстановлен, и мы страстно любили друг
друга. У мальчиков любовь и потасовка часто идут рука об руку.
Я даже тогда пробовал стать журналистом. На двенадцатом
году я начал издавать ежедневную газету «Дневные ведомости». Бумаги у нас было
в обрез, и в силу этого моя газета была лишь в тридцать вторую долю листа. А
так как Крымская война еще не начиналась и отец получал
только «Московские полицейские ведомости», то у меня не было большого выбора
для подражания. «Дневные ведомости», выходившие каждый день, сообщали все
новости дня вроде следующих: «Утром готовил уроки,
ходил гулять с Н. П. Смирновым, вечером приезжали такие-то». Или: «Гулять не
ходил, страдал животной болью». Летом, в Никольском, содержание ведомостей
несколько разнообразилось: «Ходили в Костино, убито
два дрозда и одна иволга!» и т. д.
Вскоре, однако, это перестало удовлетворять меня, и в
1855 году я стал издавать ежемесячный журнал «Временник», в котором помещались
стихи Александра, мои повести и еще разные разности. Материально журнал был
совершенно обеспечен, так как имел подписчиками, во-первых, самого
редактора-издателя и, во-вторых, Н.П. Смирнова, который, даже когда оставил наш
дом, аккуратно вносил свою плату за подписку в виде определенного числа листов
бумаги. За это я чистенько переписывал для постоянного подписчика второй
экземпляр.
Когда Смирнов оставил нас, его заменил медицинский
студент Н. М. Павлов, который тоже помогал мне в издании. Николай Михайлович
был добрейшая душа, высокий, рыжий, весь в веснушках. Он был медик, и когда
возвращался из университета, то от его старого сюртука сильно разило трупным
запахом и табаком. Н. М. Павлов достал для журнала поэму одного приятеля и —
что еще более важно — вступительную лекцию московского профессора по физической
географии! Конечно, лекция еще не появлялась в печати: наш журнал ни за что не
унизился бы до перепечатки.
Едва ли нужно говорить, что Саша живо заинтересовался
журналом, и слава его вскоре распространилась в стенах кадетского корпуса.
Несколько многообещающих молодых писателей задумали издавать сопернический
журнал. Дело принимало серьезный оборот. Что касалось стихотворений и повестей,
то преимущество было за нами; но у конкурента был «критик». А «критик»,
затрагивающий по поводу новых беллетристических произведений всевозможные
вопросы, которые не могут быть обсуждаемы иначе, является, как известно, душой
русского журнала. У конкурента был критик, а у нас — нет! Он даже написал
статью для первого номера и показал ее брату. Статья, впрочем, была
претенциозна и слаба, и Александр немедленно написал антикритику, в которой
сокрушил и осмеял автора. Тогда лагерь соперников впал в уныние, узнавши, что
антикритика появится в нашем ближайшем номере. Соперники отказались от мысли
издавать журнал, и лучшие писатели их лагеря перешли к нам. Мы с триумфом возвестили,
что заручились исключительным сотрудничеством стольких знаменитых писателей.
Из моих произведений в журнале я помню только
«повесть» — «Пребывание в Унцовске», где я довольно комично, подражая, конечно,
Гоголю, описал ярмарку в Мещовске с ее оживлением и с антиками-помещиками в
благородном собрании.
Журнал прекратился в августе 1857 года, просуществовав два года. Я уехал в Петербург, где меня ждала новая среда и новая жизнь. С сожалением оставлял я Москву, так как в Москве я оставлял любимого брата. Притом я считал уже несчастьем поступление в военное училище.