VI.
Нравы старого барства. —
Крепостные слуги. — Типы Старой Конюшенной
В то время богатство помещиков измерялось числом
«душ», которыми владел помещик «Души» означали крепостных мужского пола,
женщины в счет не шли. Мой отец считался богатым человеком. У него было более
1200 душ в трех различных губерниях* и еще большие земли, и он жил
соответственно своему положению. Это значило, что его дом был открыт для гостей
и что отец держал многочисленную дворню. В семье нас было восемь человек,
иногда десять или двенадцать, между тем пятьдесят человек прислуги в Москве и
около шести десяти в деревне не считалось слишком большим штатом. Тогда
казалось непонятным, как можно обойтись без четырех кучеров, смотревших за
двенадцатью лошадьми, без трех поваров для господ и кухарок для «людей», без
двенадцати лакеев, прислуживавших за столом во время обеда (за каждым обедающим
стоял лакей с тарелкой), и без бесчисленных горничных в девичьей.
* В Калужской, Рязанской,
Тамбовской.
В то время заветным желанием каждого помещика было,
чтобы все необходимое в хозяйстве изготовлялось собственными крепостными
людьми. Все это вот для чего. Если кто-нибудь из гостей заметит:
— Как хорошо настроен ваш рояль. Ваш настройщик,
вероятно, Шиммель?
То помещик гордо отвечал:
— У меня собственный настройщик.
— Что за прекрасное пирожное! — бывало, воскликнет
кто-нибудь из гостей, когда к концу обеда появлялось своего рода художественное
произведение из мороженого и печений. — Признайтесь, князь, это от Трамбле (модный
кондитер того времени).
— Нет, это делал мой собственный кондитер, ученик Трамбле.
Я позволил ему сегодня показать свое искусство.
Заветным желанием каждого богатого и знатного помещика
было иметь мебель, сбрую, вышивки — словом, все от собственных мастеров. Когда
детям дворовых исполнялось десять лет, их отдавали на выучку в модные
мастерские. Пять или семь лет они подметали лавку, получали бесчисленные
колотушки и состояли главным образом на побегушках Я должен
сказать, что не многие выучивались в совершенстве ремеслу. Портные и сапожники
могли шить платье и сапоги только на прислугу; когда же нужно было
действительно хорошее пирожное, его заказывали у Трамбле, а наш кондитер в это
время играл на барабане в крепостном оркестре. Этот оркестр был другим пунктом
тщеславия моего отца. Не то чтобы он сам был большой любитель музыки, но так
требовалось для большей важности, а потому почти каждый дворовый помимо своего
ремесла состоял еще басом, тромбоном и кларнетом в оркестре. Настройщик Макар,
он же помощник дворецкого, играл также на флейте. Портной Андрей играл на
валторне. Обязанностью же кондитера было вначале бить в барабан, но он так
усердствовал, что оглушал всех. Тогда ему купили чудовищную трубу в надежде,
что, может быть, легкими он не будет в состоянии производить такой шум, как
руками. Но когда и эта надежда не оправдалась, его сдали в солдаты. Что же
касается рябого Тихона, то помимо бесчисленных обязанностей в доме в роли
ламповщика, полотера или выездного лакея он еще не без пользы помогал в
оркестре, сегодня на тромбоне, завтра на контрабасе, а не то и как вторая скрипка.
Две первые скрипки составляли единственное исключение
из правила. Они были только скрипками. Отец купил их за большие деньги, с
семьями, у сестер (он никогда не покупал крепостных у посторонних и не продавал
людей чужим). И вот по вечерам, когда отец не уезжал в клуб или когда у нас
бывали гости, отец приказывал дворецкому «собрать музыку». На наш оркестр был
большой спрос, когда соседи, в особенности в деревне, устраивали вечера с
танцами. Каждый раз, конечно, в подобных случаях нужно было спросить разрешение
отца.
Ничто не доставляло отцу такого удовольствия, как
когда к нему обращались с просьбой по поводу оркестра или чего-либо другого:
например, определить мальчика на казенный счет в школу или освободить
кого-нибудь от наказания, наложенного судом. Хотя отец способен был на взрывы
бешенства, но по натуре, без сомнения, он был довольно мягкий человек. И когда
к нему обращались за протекцией, он писал десятки писем во все стороны ко всем
высокопоставленным лицам, которые могли быть полезны его протеже. В таких
случаях его и без того немалая переписка увеличивалась еще полудюжиной
специальных писем, написанных в крайне характер ном, полуофициальном
полушутливом тоне. Каждое письмо, конечно, запечатывалось гербовой печатью
отца. Большой квадратный конверт шумел тогда, как детская погремушка, по
причине песка, которым густо посыпалось письмо: промокательной бумаги в то
время еще не знали. Чем труднее была просьба, тем большую энергию проявлял
отец, покуда не добивался просимого для протеже,
которого во многих случаях никогда даже в глаза не видал.
Отец мой любил, чтобы у него были гости. Обедали мы в
четыре часа, а в семь вся семья собиралась вокруг самовара. В это время мог
приходить всякий принадлежавший к нашему кругу. В особенности не было недостатка
в гостях, когда Лена возвратилась из института. Если в окнах, выходивших на
улицу, был свет, знакомые знали, что наши дома и что гостям будут рады.
Гости собирались почти каждый вечер. В зале раскрывались
ломберные столы. Молодежь же и дамы оставались в гостиной или же собирались
возле рояля. После ухода дам картежная игра
продолжалась до рассвета, и значительные суммы переходили тогда из рук в руки.
Отец мой постоянно проигрывал. Опасной для него, однако, являлась игра не дома,
а в английском клубе, где ставки были выше. В особенности опасно было, когда
отца звали на партию «с очень почтенными господами» в один из наиболее
уважаемых домов в Старой
Конюшенной, где большая игра шла всю ночь. В подобных случаях отец проигрывал
очень много.
Нередко устраивались танцевальные вечера, не говоря
уже о двух обязательных балах каждую зиму. В подобных случаях отец не смотрел
на издержки, а устраивал все как можно лучше. В то же время в будничной нашей
жизни проявлялась такая скаредность, что, если бы я
стал рассказывать подробности, их сочли бы за преувеличение. Об одном
претенденте на французский престол, который прославился великолепными
охотничьими партиями, говорят, что в его доме даже сальные огарки были на
счету. Такая же мелочная экономия во всем практиковалась и в нашем доме, и
скупость доходила до того, что мы, дети, когда выросли, возненавидели
бережливость и расчет. Впрочем, в Старой Конюшенной
такая манера жить заставляла лишь всех относиться еще с большим уважением к
отцу.
— Старый князь, — говорили все, — скуповат на домашние
расходы, зато уж знает, как следует жить дворянину.
В наших тихих и чистеньких уличках именно такая жизнь
уважалась в особенности. Один из наших соседей, генерал Дурново, вел дом на
широкую ногу, а между тем ежедневно между барином и поваром происходили самые
комические сцены. После утреннего чая старый генерал, посасывая трубку, сам
заказывал обед.
— Ну, братец, — говорил он повару, являвшемуся в малую
столовую в белоснежной куртке и колпаке, — сегодня нас будет немного, не более
двух-трех гостей. Ты соорудишь суп, знаешь, с какой-нибудь первинкой: с зеленым
горошком, фасолью…
— Слушаю-с, ваше
превосходительство.
— Затем, что там хочешь на
второе.
— Слушаю-с, ваше
превосходительство.
— Конечно, спаржа еще
дороговата, хотя я видел вчера в лавке такие славные пучки…
— Точно так, ваше превосходительство, по четыре
целковых за пучок.
— Совершенно верно. Ну, твои жареные цыплята и индейки
нам надоели до смерти. Ты приготовь нам что-нибудь новое.
— Не прикажете ли дичи, ваше превосходительство?
— Да, да, братец, что-нибудь такое.
Когда все шесть блюд бывали
обсуждены, старый генерал спрашивал:
— Ну а сколько тебе на
расходы? Я думаю, три рубля хватит.
— Десять целковых, ваше превосходительство
— Не говори глупостей, любезный.
Вот тебе три рубля Я знаю, что их за глаза достаточно.
— Как же так? Четыре целковых за спаржу да два с
полтиной за зелень.
— Ну, слушай, любезный, посовестись. Так и быть,
прибавлю еще три четвертака, а ты экономничай.
Торг таким образом продолжался около получаса. Наконец
сходились на семи рублях с четвертаком с условием, чтоб обед на другой день стоил бы не больше полутора
рублей. Генерал, счастливый тем, что устроил все так выгодно,
приказывал закладывать сани и отправиться в модные лавки, откуда возвращался
сияющий и привозил жене флакон тонких духов, за который заплатил бешеную цену
во французском магазине, а единственен своей дочери он сообщал, что пришлют от
мадам такой-то для примерки «очень простенькую», но очень дорогую бархатную
мантилью.
Вся наша бесчисленная родня со стороны отца жила точно
таким же образом. Если порой проявлялись какие-нибудь новые стремления, они
обыкновенно принимали религиозную форму. Так, например, к великому смущению
«всей Москвы» один князь Гагарин поступил в орден иезуитов, другой молодой
князь пошел в монастырь, а несколько старых дам стали
отчаянными святошами.
Бывали и исключения. Один из наших ближних родственников,
назову его Мирским, провел молодость в Петербурге, где служил в гвардии. Иметь
крепостного портного или мебельщика его не занимало. Дом его был великолепно
убран, а платье он носил от лучшего петербургского портного. Он не любил карт
и играл лишь с дамами; зато его слабостью была еда, на которую он тратил невероятные
деньги.
В особенности развертывался он во время поста и пасхи.
Постом он погружался всецело в изобретение тонких рыбных блюд. С этой целью он
перерывал лавки в обеих столицах, а из вотчин командировались специальные гонцы
к устьям Волги, чтобы доставить оттуда на почтовых (железных дорог тогда еще не было) громадного
осетра или какой-нибудь необыкновенный балык. Когда же наступала пасха, его
изобретательности не было конца.
Пасха — наиболее чтимый и наиболее веселый праздник в
России, праздник весны. Тают громадные сугробы, лежащие всю зиму, и бурные
ручьи бегут по улицам. Весна приходит не как тать, крадучись, незаметно, но
открыто. Каждый день замечается перемена как в снежных
сугробах, так и в наливающихся почках. Ночные морозы лишь слегка замедляют
оттепель. В мое время страстная неделя встречалась в Москве необыкновенно
торжественно. Толпы народа ходили в церкви, особенно в четверг, послушать те
трогательные места Евангелия, в которых говорится о страданиях Христа. На
страстной не ели даже рыбы, а наиболее благочестивые вовсе не касались еды в
страстную пятницу. Тем более разителен был переход к
пасхе.
В субботу все отправлялись ко
всенощной. Начало ее, как известно, очень печально. Но в полночь возвещается о
воскресении Христовом. Все церкви разом освещаются. С сотен колоколен раздается
радостный трезвон колоколов. Начинается всеобщее веселье... Церкви, залитые
светом, пестреют нарядными туалетами дам. Даже самая
бедная женщина постарается на пасху надеть обновку, и если она шьет себе новое
платье только раз в год, то сошьет его, конечно, к этому дню.
Как и тогда, так и теперь пасха является также временем
крайней невоздержанности в пище. В богатых домах готовятся к этому времени
самые вычурные пасхи и куличи, и, как бы беден кто ни был, он должен иметь хотя
бы одну пасху и маленький кулич и хотя бы одно красное яйцо, чтобы освятить их
в церкви и разговеться.
Большинство начинало есть
ночью, после заутрени, непосредственно после того, как освященные куличи приносились
из церкви. В богатых же барских домах разговенье откладывалось до воскресенья.
К утру накрывался громадный стол и устанавливался всякого рода яствами, и,
когда господа выходили в столовую, вся многочисленная дворня вплоть до
последней судомойки приходила христосоваться.
Всю пасхальную неделю в зале стоял накрытый стол, и
гости приглашались закусить. И в этом случае князь Мирский, бывало,
развернется! Даже когда он встречал пасху в Петербурге, гонцы одинаково
привозили ему из деревни нарочито приготовленный творог для пасхи, из которого
повар мастерил своего рода художественные произведения; а другой нарочный
скакал в новгородскую деревню за медвежьим окороком, который специально
коптился для княжеского пасхального стола.
Княгиня бывала всю страстную неделю в очень удрученном
настроении, посещая с двумя дочерьми самые суровые монастыри, где каждая
всенощная длилась по три и по четыре часа, и съедая только кусок черствого
хлеба в промежутках между службами и посещением православных, католических и
протестантских проповедников. А муж ее в это время каждое утро объезжал знаменитые
Милютины лавки, где гастрономы находят деликатесы со всех концов земли. Здесь
князь выбирал для пасхального стола все самое дорогое и тонкое. Зато во время
пасхальной недели сотни гостей являлись к нему, и их просили «только отведать»
ту или другую диковину.
Кончилось тем, что князь ухитрился буквально проесть
свое значительное состояние. Его роскошно омеблированный дом и прекрасное
именье продали, и на старости лет у князя и княгини ничего не осталось: не было
даже своего угла. Они должны были жить у детей.
Так шла жизнь в наших краях, и нечего удивляться поэтому, что после освобождения крестьян почти вся Старая Конюшенная разорилась. Но я забегаю вперед.