XXXV

СЕНТЯБРЬСКИЕ ДНИ

Набат раздавался по всему Парижу, на улицах барабанщики били тревогу, каждые четверть часа мерно раздавались три пушеч­ных выстрела, возвещавшие, что отечество в опасности. Волонтеры, отправлявшиеся в бой на границу, проходили с песнями по ули­цам — и все это вместе взятое в это воскресенье, 2 сентября, дово­дило до ярости народный гнев против изменников, призвавших иностранные войска себе на помощь.

С полудня или с двух часов дня вокруг тюрем, куда поместили арестованных за последние дни роялистов, стали появляться сбо­рища народа. Около половины третьего, когда недалеко от тюрьмы Аббатства показалось несколько закрытых экипажей, в которых перевозили арестованных священников из мэрии в тюрьму Аббат­ства, их было 24*, на них напало несколько волонтеров, пришед­ших с юга Франции (из Марселя или Авиньона). Четверо священ­ников было убито, не доезжая до тюрьмы, и двое — при входе в тюрьму, у ее дверей. Остальные были введены в здание Аббат­ства, но их едва успели подвергнуть самому краткому допросу, как двери тюрьмы взломала толпа, вооруженная пиками, шпагами и саблями, и убила всех священников, за исключением аббата Пикара, учителя глухонемых, и его помощника.

* По свидетельству Меге-сына (Mehee fils), их было 16 (Felhemesi. La Verite toute entiere sur les vrais acteurs de la journee da 2 septembre et sur plusieurs Journees et nuits secrettes des anciens comitis de gouvernement. Paris, 1794. Сохраняю подлинное правописание заглавия. «Felhemesi» — это анаграмма «Mehee fils»).

Так начались убийства в тюрьме Аббатства — тюрьме, кото­рая пользовалась очень худой славой среди жителей окружавшего ее квартала. Собравшиеся вокруг нее — все больше люди с извест­ным положением, соседние мелкие торговцы — требовали немедлен­ной смерти содержавшихся здесь заговорщиков-роялистов, аресто­ванных после 10 августа. По соседству все знали, что они сыплют золотом, пируют и свободно принимают в тюрьме своих жен и подруг. При известии о поражении французской армии у Монса в этой тюрьме была устроена иллюминация, а после взятия Лонгви здесь громко праздновали победу немцев. Арестованные роялисты осыпали прохожих оскорблениями из-за решеток и сулили всем скорое вступление пруссаков в столицу и истребление революцио­неров.

Весь Париж говорил о готовившемся в тюрьмах заговоре, о проносившемся туда оружии; все знали также, что тюрьмы стали настоящими фабриками фальшивых государственных ассигнаций, посредством которых пытались подорвать государственный кредит, и фальшивых билетов филантропического учреждения для бедных «Maison de secours».

Обо всем этом говорилось в тех сборищах, которые образова­лись вокруг тюрем Аббатства, Форс и Консьержери. Скоро толпы народа взломали ворота этих тюрем и начали убивать офицеров генерального штаба, швейцарской гвардии дворца, королевских гвардейцев, священников, предназначенных в ссылку за отказ при­нести присягу конституции, и роялистов-заговорщиков, арестован­ных после 10 августа.

Такое стихийное нападение, очевидно, поразило всех своей неожиданностью. Бесполезно доказывать, что убийства не были подготовлены Коммуной и Дантоном, как любят уверять роялист­ские историки*. Они явились, наоборот, настолько непредвиден­ными, что Коммуне пришлось наскоро принять меры, чтобы охра­нить тюрьму Тампль, где содержались король и его семейство, а также спасти сидевших за долги, за неплатеж кормовых и т. п., равно как и арестованных придворных дам, близко стоявших к Марии-Антуанете. Этих дам комиссарам Коммуны удалось спасти только под покровом ночи, но и то с большими трудностями и с риском самим погибнуть от рук толпы, окружавшей тюрьмы и наводнявшей соседние улицы**.

* Указывают на то, что многие арестованные Коммуной были выпущены из тюрем между 30 августа и 2 сентября благодаря вмешательству Дан­тона и других революционных деятелей, и говорят: «Вы видите, что они спешили спасти своих друзей!» Но забывают одно, что из 3 тыс. человек, арестованных 30-го, почти 2 тыс. были выпущены. Для этого достаточно было, чтобы кто-нибудь из революционеров, членов секций, поручился за того или другого заключенного. Что касается Дантона и его роли в сен­тябрьские дни, то об этом см.: Aulard A. Etudes et lecons sur la Revolution francaise. Paris, 1893—1897, 3 serie.

** Гувернантка наследного принца — госпожа де Турзель со своей молоденькой дочерью Полиной, три горничные королевы, госпожа де Ламбаль и ее гор­ничная были перевезены из Тампля в Форс. Там все они, кроме госпожи де Ламбаль, были спасены комиссарами Коммуны. В два часа ночи со 2 на 3 сентября, комиссары Трюшо, Тальен и Гиро явились в Собрание с отче­том о сделанном ими в этом направлении. Из тюрем Форс в Сент-Пелажи им удалось вывести всех заключенных за долги. Сообщив об этом Коммуне (около 12 часов ночи), Трюшо отправился опять в Форс, чтобы выручить всех женщин. «Я вывел их оттуда 24, — пришел он сообщить Коммуне. — Мы в особенности старались охранить мадемуазель де Турзель (дочь гу­вернантки) и мадам Сент-Брис... Ради собственного спасения нам при­шлось, однако, удалиться, потому что нам стали угрожать. Мы отвели этих дам в секцию Прав человека в ожидании суда над ними» (Buchez B.-J., Roux Р.-С. Histoire parlementaire de la Revolution (rancaise, v. 1—40. Paris, 1834—1838, v. 17, р. 353). Эти слова Трюшо вполне достоверны, потому что из рассказа Полины де Турзель, изданного впоследствии, видно, с ка­кими трудностями удалось комиссару Коммуны (которого она не знала и о котором говорит как о каком-то неизвестном) провести ее по улицам, прилегавшим к тюрьме, полным народа, который следил за тем, чтобы не увели никого из заключенных. Госпожа де Ламбаль тоже едва не была спасена, благодаря усилиям Петиона, и до сих пор остается под сомнением, какие силы помешали этому. Говорили, между прочим, об эмиссарах гер­цога Орлеанского, который желал ее смерти, называли даже имена. Несо­мненно одно: в том, чтобы эта подруга королевы (ее доверенная со вре­мени известного дела с ожерельем) не сказала ничего лишнего, было заинтересовано столько влиятельных лиц, что нет ничего удивительного в том, что спасти ее оказалось невозможным.

Как только в Аббатстве начались убийства, — а они начались, как известно, около половины третьего*, Коммуна немедленно приняла меры, чтобы помешать им. Она тотчас же известила Зако­нодательное собрание, которое отрядило своих комиссаров для переговоров с народом**. В заседании же Генерального совета Ком­муны, открывшемся после полудня, прокурор Коммуны Манюэль уже сообщал около шести часов о своих тщетных усилиях остано­вить убийства. «Он говорит, что усилия и 12 комиссаров Нацио­нального собрания, и его собственные, а также усилия его коллег, членов городского управления оказались тщетными и не могли спасти преступников от смерти». В вечернем заседании Коммуна выслушала доклад своих комиссаров, посланных ею в Форс, и ре­шила, что они отправятся туда снова для успокоения умов***.

* Jourgniac de Saint-Meant. Mon agonie de trente huit heures.

** В числе их были Базир, Дюсо, Франсуа де Нёшато, известный жирон­дист Инар (Isnard) и Лекинио. Базир пригласил присоединиться к ним бывшего священника Шабо, пользовавшегося любовью населения предме­стий (Blanc L. Histoire de la Revolution (rancaise, v. 1—3. Paris, 1869, v. 2, 1. 8, ch. 2).

*** См. протоколы Коммуны, цитированные у Бюше и Ру (Buchez B.-J , Roux Р.-С. Ор. cit., v. 17, р. 368). В докладе, сделанном Законодательному собранию позднее, ночью, Тальен подтвердил слова Манюэля: «Прокурор Коммуны, — говорил он, — явился первым (в Аббатство) и сделал все, что только могли подсказать ему его преданность делу и гуманность. Он не достиг ничего, и на его глазах, у его ног, пало несколько жертв. Сам он также подвергался опасности, и его пришлось увести, чтобы он не пал жертвой своего рвения». В 12 часов ночи, когда толпа народа направилась к тюрьме Форс, «наши комиссары», докладывал Собранию Тальен «пошли туда, но ничего не добились. Депутации приходили в тюрьму одна за дру­гой, и в тот момент, когда мы ушли, туда направлялась еще новая депу­тация». Народ их не слушал: он утратил всякую веру в Собрание.

Коммуна велела также в ночь со 2-го на 3-е командующему на­циональной гвардией Сантерру отправить несколько отрядов для того, чтобы остановить убийства. Но национальная гвардия не хо­тела вмешиваться. Иначе батальоны, по крайней мере наиболее уме­ренных секций, несомненно, были бы направлены в тюрьмы. Оче­видно, общее мнение в Париже было таково, что вывести войска против толпы, овладевшей тюрьмами, значило бы зажечь граждан­скую войну в тот самый момент, когда неприятель находился всего на расстоянии нескольких дней пути от Парижа и единство дей­ствий против врага было необходимее, чем когда-нибудь. «Между вами хотят посеять раздор и ненависть и возбудить гражданскую войну», — писало Собрание в прокламации от 3 сентября, пригла­шая граждан к единению. В данном случае другого средства, кроме убеждения, употребить было нельзя. Действительно, когда посланные от Коммуны пытались помешать убийствам в Аббатстве, в ответ на их уговоры один человек из народа очень справедливо спросил Манюэля: «Стали бы негодяи пруссаки и австрийцы, придя в Париж, разбирать невинных и виновных или же устроили бы массовое избиение?»* А другой или, может быть, тот же самый, прибавил: «Это кровь Монморена и компании; мы — на своем посту, возвращайтесь-ка и вы на свой; если бы все те, кому мы по­ручили отправление правосудия, исполнили свой долг, нас не было бы здесь»**. Так понял этот взрыв негодования парижский народ, а с ним и все революционеры.

* «Скажите, господин гражданин, разве негодяи пруссаки и австрийцы, если бы они пришли в Париж, стали бы разыскивать виновных? Разве они не стали бы избивать всех, без разбора, как швейцарцы били 10 августа? Я не оратор и никого не усыплю своими речами, но я вам говорю, что у меня есть семья, жена и пятеро детей, которых я оставляю под охраной моей секции и иду драться с неприятелем; но я не хочу, чтобы заключен­ные в тюрьмах негодяи, которых другие негодяи выпустят на свободу, при­шли и задушили мою жену и моих детей» (цит. по: Felhemesi (Mehee fits). Ор. cit.).

** Прюдом приводит в своей газете такой ответ человека из народа во время первого посещения Аббатства депутацией от законодательных властей и от муниципалитета (см.: Buchez В.-J., Roux Р.-С. Ор. cit., v. 17, р. 426).

Как бы то ни было, Наблюдательный комитет Коммуны*, как только он узнал 2 сентября, днем, о результатах миссии Манюэля, издал следующее воззвание: «Именем народа. Товарищи, повелевается вам судить всех без различия заключенных в Аббатстве, за исключением аббата Ланфана, которого вы поместите в верное место. Городская ратуша, 2 сентября» (подписано: администра­торы Панис, Сержан).

* Этот Комитет (сменивший 14 апреля прежнюю администрацию и состояв­ший вначале из 15 человек—членов муниципальной полиции) был пре­образован постановлением Генерального совета Коммуны от 30 августа; он состоял теперь из четырех членов — Паниса, Сержана, Дюплена и Журдейля, которые пригласили 2 сентября с разрешения Совета и «ввиду кри­тических обстоятельств и разнообразных и важных дел, которым им при­ходится заниматься», еще семерых: Марата, Дефорга, Ланфана, Леклерка, Дюрфора, Кайльи и Гермера (Buchez B.-J., Roux Р.-С. Ор. cit., v. 17. р. 405, 433; v. 18, р. 186—187). Мишле, имевший перед глазами подлин­ный документ, говорит только о шести новых членах; он не упоминает о Дюрфоре. Робеспьер заседал в Генеральном совете. Марат принимал в нем участие «как журналист». Коммуна постановила, что в зале заседа­ний будет устроена трибуна для одного журналиста — Марата (Michelet J. Histoire de la Revolution francaise, v. 1—9. Paris, [1876—1879], v. 8, ch. IV). Дантон старался примирить Коммуну с исполнительной властью Собрания, т. е. с министерством, членом которого он состоял.

Немедленно народом был организован временный суд из 12 присяжных, избранных народом, под председательством Майяра, хорошо известного в Париже с 14 июля и 4 октября 1789 г. Подобный же импровизированный суд был устроен в тюрьме Форс двумя или тремя членами Коммуны, и оба эти суда постарались спасти как можно больше заключенных. Так, Майяру удалось вы­ручить Казотта, сильно скомпрометированного* и де Сомбрейля, известного за открытого врага революции. Чтобы добиться оправ­дания их, Майяр воспользовался присутствием дочерей Казотта и Сомбрейля, добровольно последовавших в тюрьму за своими от­цами, а также преклонным возрастом Сомбрейля. Впоследствии, как видно из одного документа, приведенного в факсимиле крайне консервативным писателем Гранье де Кассаньяком**, Майяр с гор­достью говорил, что спас таким образом жизнь 43 человекам. Не­чего говорить о том, что «стакан крови», якобы поднесенный до­чери Сомбрейля, есть не что иное, как гнусная выдумка роялист­ских писателей***.

* Millet J. Ор. cit., v. 7, ch. 5.

** Cranier de Cassagnac A. Histoire des Girondins et des massacres de septembre, v. 1—2. Paris, 1860.

*** Blanc L. Histoire de la Revolution francaise, v. 1—3. Paris, 1869, v. 2, 1. 8, ph. II; Combes L. Episodes et curiositfs reyolutionnaires. Paris, 1872; и др.

В тюрьме Форс также было много случаев оправдания; по сло­вам Тальена, там погибла всего одна женщина — г-жа де Ламбаль. Каждое оправдание встречалось криками: «Да здравствует нация!» — и затем люди из толпы провожали оправданного до дому со всевозможными выражениями симпатии, решительно отказыва­ясь при этом принимать какие бы то ни было деньги от освобож­денного или от его родственников. Таким образом были оправданы некоторые отъявленные роялисты, против которых не оказалось, однако, никаких достоверных фактов, как например, брат министра Бертрана де Мольвиля и даже такой заклятый враг революции, как молочный брат королевы, австриец Вебер; их с триумфом и радост­ными криками проводили к родным или друзьям. Вебер сам рас­сказал это в своей записке.

В монастырь Кармелитов с 11 августа начали заключать свя­щенников; там находился и знаменитый архиепископ города Арль, обвинявшийся в устройстве ужасного избиения патриотов в этом городе. Все эти священники подлежали ссылке, когда наступило 2 сентября. В этот день несколько человек, вооруженных саблями, ворвались в монастырь и убили архиепископа арльского, а также после краткого суда и многих священников, отказывавшихся при­нести гражданскую присягу. Некоторые, однако, убежали, пере­лезши через стену; другие, как видно из рассказа аббата Бертело де Барбо, были спасены членами люксембургской секции и людьми с пиками, стоявшими на посту в тюрьме.

Убийства продолжались 3 сентября, а вечером того же дня На­блюдательный комитет Коммуны разослал по департаментам в па­кетах министра юстиции циркуляр, составленный Маратом, в ко­тором порицалось Собрание, рассказывалось о событиях и предла­галось последовать примеру Парижа.

Между тем волнение в народе начинало утихать, рассказывает Сен-Меар, а 3-го, около восьми часов вечера, уже раздавались от­дельные голоса, кричавшие: «Пощады! Пощада оставшимся!». В тюрьмах оставалось уже, впрочем, немного политических. Но тогда случилось то, что неизбежно должно было случиться. К нападавшим на тюрьмы из убеждения присоединились другие, сомнительные элементы. Проявилось то, что Мишле очень удачно назвал «яростной жаждой очищения», — желание очистить Париж не только от роялистских заговорщиков, но и от фальшивомонет­чиков, от подделывателей ассигнаций, от мошенников, даже от публичных женщин, о которых говорили, что они все роялистки! 3 сентября в тюрьме Большого Шателе уже были перебиты воры, а в тюрьме Бернардинов — каторжники; 4-го — толпа людей от­правилась убивать в Сальпетриер, в Бисетр и даже в бисетрскую La Correction, хотя эту тюрьму народ должен был бы пощадить как место страдания таких же несчастных, как он сам, особенно де­тей. Наконец, Коммуне удалось положить конец убийствам; это было, по свидетельству Матон де ла Варенна, 4-го числа*.

* Maton de la Varenne. Histoire particuliere des evenements qui ont eu lieu en France pendant les mois de jinn, de juillet, d'aout et de septembre et qui ont opere la chute du trone royal. Paris, 1806. 5-го совершено было еще не­сколько отдельных убийств.

В общем погибло больше 1000 человек; из них 202 священ­ника, 26 королевских гвардейцев, около 30 швейцарцев из их гене­рального штаба и больше 300 уголовных заключенных, из которых те, которых содержали в Консьержери, занимались в тюрьме вы­делкой фальшивых ассигнаций. Матон де ла Варенн, который при­водит в своей «Histoire particuliere»* алфавитный список убитых в сентябрьские дни, дает общую цифру в 1086 человек; кроме того, еще трое неизвестных, погибших случайно. Роялистские же исто­рики стали сочинять сказки и говорить о 8000 и даже о 12 852 убитых**!

* Ibid., p. 419—460.

** Архироялистский и лживый писатель Пельтье, перечисляя подробно все убийства, находит цифру в 1005 человек; но он прибавляет, что убивали, кроме того, в Бисетре и на улицах, и это дает ему возможность указать общее число в 8 тыс. человек (Pettier. Dernier tableau de Paris, ou recit historique de la Revolution du 10 aout, v. 1—2. Londres, 1792—1793). По этому поводу Бюше и Ру очень справедливо заметили, что «только один Пельтье упоминает об убийствах где бы то ни было, вне тюрем» и что в этом он расходится со всеми своими современниками.

Все историки Великой революции, начиная с Бюшэ и Ру, при­водят мнения разных известных революционеров об этих убийст­вах, и из всех их цитат вытекает одно поразительное заключение. Жирондисты, впоследствии больше всех воспользовавшиеся сен­тябрьскими днями для резких и упорных нападок на монтанья­ров*, сами оставались в эти дни безучастными зрителями, т. е. делали то самое, в чем впоследствии упрекали Дантона, Робеспьера и Коммуну. Только одна Коммуна приняла в лице своего Генераль­ного совета и Наблюдательного комитета более или менее действи­тельные меры для того, чтобы остановить убийства или по крайней мере ограничить и узаконить их. Все остальные действовали вяло или не считали нужным вмешиваться; большинство же, когда дело было сделано, выражало одобрение. Это показывает, до какой сте­пени, несмотря на возбуждаемый сентябрьскими убийствами про­тест человеческого чувства, все понимали, что они были неизбеж­ным следствием бойни, устроенной во дворце роялистами 10 ав­густа, и темной политики самих правителей в продолжение 20 дней, последовавших за взятием Тюильри.

* «Горцев» — так называли потом левую партию в Конвенте.

В очень часто упоминаемом историками письме Ролана от 3 сен­тября, жирондистский министр говорит об этих убийствах в вы­ражениях, из которых ясно, что он тоже считал их неизбежными*. Главное, чего он хочет, — это развить мысль, которая скоро ста­нет любимым положением жирондистов: что если до 10 августа беспорядок и был нужен, то теперь все должно войти в рамки. Вообще говоря, жирондисты, как вполне верно заметили уже Бюше и Ру, «в особенности занимаются самими собой»; «они с горечью видят, что власть уходит из их рук и переходит к их противни­кам... Но они не находят оснований осуждать происходящее дви­жение... Они не скрывают от себя, что только одно могло спасти национальную независимость и оградить их самих от мести воору­женной эмиграции»**.

* «Я знаю, что революции не рассчитываются на основании обычных правил, но я знаю также, что сила, которая производит их, должна поспешить стать под сень закона, если не хочет вызвать полное разложение. Гнев народа и начало восстания подобны действию горного потока, низвергаю­щего такие препятствия, которых не могла бы уничтожить никакая другая сила: но, выходя из берегов, этот поток далеко несет с собой разрушение и опустошение, если только он не войдет скоро в берега... На события вчерашнего дня, может быть, следует набросить покров; я знаю, что народ, страшный в своей мести, все-таки вносит в нее некоторую справедливость; жертвой его ярости не падает все, что встречается ему на пути: его ярость направляется на тех, кого слишком долго щадил меч правосудия и на кого опасные обстоятельства указывают как на подлежащих немедленному за­кланию... Но спасение Парижа требует, чтобы все власти тотчас же вер­нулись в установленные для них границы».

** Buchez В.-J., Roux Р.-С. Histoire parlementaire de la Revolution francaise, v. 1—40. Paris, 1834—1838, v. 17, р. 397. Нет сомнения, что жирондистские министры отлично знали, что происходит в тюрьмах. Известно, что воен­ный министр Серван отправился 2 сентября после полудня в Коммуну, где у него было назначено в 8 часов свидание с Сантерром, Петионом, Эбером, Бийо-Варенном и другими для обсуждения военных мероприятий. В Ком­муне, конечно, говорили об убийствах, и Ролан был извещен о них; но Серван, как и другие, решил, что нужно прежде всего заняться самым спешным — тем, что происходит на границе — и ни в каком случае не вы­зывать гражданской войны в Париже.

Самые влиятельные газеты, как «Moniteur» и «Revolutions de Paris» Прюдома, одобряли происшедшее: другие, «Annales patriotique», «Chronique de Paris» и даже Бриссо в «Patriote francais», огра­ничились несколькими холодными и равнодушными фразами. Что же касается роялистской прессы, то она, конечно, воспользовалась событиями, чтобы рассказывать повторявшиеся потом в течение целого столетия самые фантастические сказки. Мы не будем зани­маться опровержением их. Но существует одна ошибка в оценке событий, в которую впадают и республиканские историки, и на нее стоит указать.

Несомненно, что число людей, убивавших в тюрьмах, не превы­шало 300 человек. На этом основании всех республиканцев, не по­ложивших конец убийствам, обвиняют в трусости. Но ничего не может быть ошибочнее таких расчетов. Сама цифра, 300 или 400 че­ловек, верна. Но достаточно прочитать рассказы Вебера (молоч­ного брата Марии-Антуанеты), дочери г-жи де Турзель, Матон де-ла-Варенна и других очевидцев того, что происходило в тюрьмах, чтобы увидать, что если сами убийства и были делом ограничен­ного числа людей, то вокруг каждой тюрьмы, в соседних улицах стояло множество народа, одобрявшего эти убийства и готового призвать народ к оружию против всякого, кто захотел бы поме­шать им. Впрочем, и бюллетени секций, и поведение национальной гвардии, и даже отношение видных революционеров показывают, что все понимали, что военное вмешательство было бы сигналом гражданской войны, которая, на чьей бы стороне ни осталась по­беда, повлекла бы за собой гораздо более многочисленные и еще более ужасные убийства и открыла бы Париж иностранному втор­жению.

С другой стороны, Мишле сказал и многие впоследствии повто­ряли то же, что убийства эти были внушены страхом, страхом без­основательным; а страх, как известно, всегда жесток. Несколько сот лишних роялистов, говорят нам, не представляли опасности для революции. Но писатели, рассуждающие таким образом, не отдают себе отчета, по моему мнению, о настоящей силе реакции. За этими несколькими стами погибших в эти дни роялистов стояли десятки тысяч других — большинство, громадное большинство за­житочной буржуазии, вся аристократия, Законодательное собра­ние, департаментская директория, большинство мировых судей и громадное большинство чиновников. Вся эта плотная масса враж­дебных революции людей только и ждала появления немцев около Парижа, чтобы встретить их с распростертыми объятиями и начать с их помощью контрреволюционный «черный террор» — черное из­биение. Достаточно вспомнить о «белом терроре» в царствование Бурбонов, когда они вернулись в 1815 г. под охраной иностранных войск.

Существует, впрочем, один факт, обыкновенно оставляемый без внимания историками, но бросающий свет на все дело и указыва­ющий на настоящую причину движения 2 сентября.

В самый разгар убийств, утром 4 сентября. Собрание решилось, наконец, по предложению Шабо, сказать давно ожидаемое слово. Оно заявило в обращении к французскому народу, что, хотя уваже­ние к будущему Конвенту и мешает членам Собрания «предрешать, чего они ожидают от французской нации», они тем не менее те­перь же приносят как отдельные личности ту клятву, которой не смеют принести как представители народа: клятву «бороться всеми силами против королей и королевской власти!» «Не надо короля! Никакой капитуляции, никакого иностранного монарха!» — повто­ряли члены Собрания. И как только это обращение к нации было принято голосованием Собрания, несмотря на упомянутую выше оговорку, комиссары, посланные Собранием с этим заявлением по секциям, всюду были встречены с распростертыми объятиями, и секции взялись немедленно положить конец убийствам.

Но как трудно было вынудить у Собрания это заявление! Только после того, как Марат стал упорно советовать народу истребить лицемерных роялистов самого Законодательного собра­ния, после того, как Робеспьер стал обвинять Карра и жирондистов вообще в готовности принять иностранного монарха, и после того, как Коммуна приказала произвести обыски у жирондистских вожаков Ролана и Бриссо, жирондист Гюаде выступил 4 сентября — только 4 сентября — с проектом заявления о готовности предста­вителей народа бороться всеми силами против короля и королевской власти вообще. Если бы такое определенное заявление было сделано тотчас же после 10 августа и если бы Людовик XVI тогда же был предан суду, сентябрьских убийств, несомненно, не про­изошло бы. Бессилие роялистских интриг стало бы ясно для народа, раз он увидел бы, что они не опираются на Собрание, на пра­вительство.

И напрасно стали бы нам говорить, что подозрения Робеспьера, обвинявшего Собрание, и особенно жирондистов, в готовности призвать на престол герцога Брауншвейгского (шедшего на Париж во главе немецкой армии), не имели основания. Недаром старый рес­публиканец — жирондист Кондорсе, единственный представитель народа, открыто высказавшийся в Законодательном собрании в пользу республики еще в 1791 г. и вместе с тем выступивший от (своего, и только от своего, имени против всякой мысли о водво­рении на французском престоле герцога Брауншвейгского, недаром этот старый республиканец писал в «Chronique de Paris», что ему говорили об этой кандидатуре*. Дело в том, что в эти дни (междуцарствия целый ряд кандидатур: герцога Йоркского, герцога Орлеанского, герцога Шартрского (кандидатура, поддерживавшаяся Дюмурье) и даже герцога Брауншвейгского — обсуждался в среде политических деятелей, или не желавших республики, как фельяны, или, как жирондисты, не веривших в возможность победы Франции.

* Карра, издатель «Annales patriotiques», одного из главных политических органов Жиронды, говорил в следующих выражениях о герцоге Брауншвенгском в номере от 19 июля 1792 г.: «Герцог Брауншвейгский — величайший полководец и величайший политик в Европе; он человек очень образованный, очень просвещенный, очень обходительный: ему, может быть, не хватает только короны, чтобы стать, я не говорю — величайшим монархом на земле, но, может быть, настоящим восстановителем свободы в Европе. Если он явится в Париж, то я ручаюсь, что он первым делом отправится в Клуб якобинцев и наденет красный колпак» (Крайние якобинцы в знак демокра­тизма носили тогда крестьянские вязаные колпаки красного цвета).

В этих именно колебаниях, в этом малодушии, в этом лицеме­рии государственных людей, стоявших у власти, и кроется настоя­щая причина того отчаяния, которое овладело парижским населе­нием 2 сентября.