XXXV
СЕНТЯБРЬСКИЕ
ДНИ
Набат раздавался по всему Парижу, на улицах
барабанщики били тревогу, каждые четверть часа мерно раздавались три пушечных
выстрела, возвещавшие, что отечество в опасности. Волонтеры, отправлявшиеся в
бой на границу, проходили с песнями по улицам — и все это вместе взятое в это
воскресенье, 2 сентября, доводило до ярости народный гнев против изменников,
призвавших иностранные войска себе на помощь.
С полудня или с двух часов дня вокруг тюрем, куда
поместили арестованных за последние дни роялистов, стали появляться сборища
народа. Около половины третьего, когда недалеко от тюрьмы Аббатства показалось
несколько закрытых экипажей, в которых перевозили арестованных священников из
мэрии в тюрьму Аббатства, их было 24*, на них напало несколько волонтеров,
пришедших с юга Франции (из Марселя или Авиньона). Четверо священников было
убито, не доезжая до тюрьмы, и двое — при входе в тюрьму, у ее дверей.
Остальные были введены в здание Аббатства, но их едва успели подвергнуть
самому краткому допросу, как двери тюрьмы взломала толпа, вооруженная пиками,
шпагами и саблями, и убила всех священников, за исключением аббата Пикара,
учителя глухонемых, и его помощника.
* По свидетельству Меге-сына (Mehee fils), их было 16 (Felhemesi. La Verite toute entiere
sur les vrais acteurs de la journee da 2 septembre et sur plusieurs Journees et
nuits secrettes des anciens comitis de gouvernement. Paris, 1794. Сохраняю подлинное правописание заглавия. «Felhemesi» — это анаграмма «Mehee fils»).
Так начались убийства в тюрьме Аббатства — тюрьме,
которая пользовалась очень худой славой среди жителей окружавшего ее квартала.
Собравшиеся вокруг нее — все больше люди с известным положением, соседние
мелкие торговцы — требовали немедленной смерти содержавшихся здесь
заговорщиков-роялистов, арестованных после 10 августа. По соседству все знали,
что они сыплют золотом, пируют и свободно принимают в тюрьме своих жен и
подруг. При известии о поражении французской армии у Монса в этой тюрьме была
устроена иллюминация, а после взятия Лонгви здесь громко праздновали победу
немцев. Арестованные роялисты осыпали прохожих оскорблениями из-за решеток и
сулили всем скорое вступление пруссаков в столицу и истребление революционеров.
Весь Париж говорил о готовившемся в тюрьмах заговоре,
о проносившемся туда оружии; все знали также, что тюрьмы стали настоящими
фабриками фальшивых государственных ассигнаций, посредством которых пытались подорвать
государственный кредит, и фальшивых билетов филантропического учреждения для
бедных «Maison de secours».
Обо всем этом говорилось в тех сборищах, которые
образовались вокруг тюрем Аббатства, Форс и Консьержери. Скоро толпы народа
взломали ворота этих тюрем и начали убивать офицеров генерального штаба,
швейцарской гвардии дворца, королевских гвардейцев, священников,
предназначенных в ссылку за отказ принести присягу конституции, и
роялистов-заговорщиков, арестованных после 10 августа.
Такое стихийное нападение, очевидно, поразило всех
своей неожиданностью. Бесполезно доказывать, что убийства не были подготовлены
Коммуной и Дантоном, как любят уверять роялистские историки*. Они явились,
наоборот, настолько непредвиденными, что Коммуне пришлось наскоро принять
меры, чтобы охранить тюрьму Тампль, где содержались король и его семейство, а
также спасти сидевших за долги, за неплатеж кормовых и т. п., равно как и
арестованных придворных дам, близко стоявших к Марии-Антуанете. Этих дам
комиссарам Коммуны удалось спасти только под покровом ночи, но и то с большими
трудностями и с риском самим погибнуть от рук толпы, окружавшей тюрьмы и
наводнявшей соседние улицы**.
* Указывают на то, что многие арестованные Коммуной
были выпущены из тюрем между 30 августа и 2 сентября благодаря вмешательству
Дантона и других революционных деятелей, и говорят: «Вы видите, что они
спешили спасти своих друзей!» Но забывают одно, что из 3 тыс. человек,
арестованных 30-го, почти 2 тыс. были выпущены. Для этого достаточно было,
чтобы кто-нибудь из революционеров, членов секций, поручился за того или
другого заключенного. Что касается Дантона и его роли в сентябрьские дни, то
об этом см.: Aulard A. Etudes et lecons sur la Revolution francaise. Paris,
1893—1897, 3 serie.
** Гувернантка наследного принца — госпожа де Турзель со своей
молоденькой дочерью Полиной, три горничные королевы, госпожа де Ламбаль и ее
горничная были перевезены из Тампля в Форс. Там все они, кроме госпожи де
Ламбаль, были спасены комиссарами Коммуны. В два часа ночи со 2 на 3 сентября,
комиссары Трюшо, Тальен и Гиро явились в Собрание с отчетом о сделанном ими в
этом направлении. Из тюрем Форс в Сент-Пелажи им удалось вывести всех
заключенных за долги. Сообщив об этом Коммуне (около 12 часов ночи), Трюшо
отправился опять в Форс, чтобы выручить всех женщин. «Я вывел их оттуда 24, —
пришел он сообщить Коммуне. — Мы в особенности старались охранить мадемуазель
де Турзель (дочь гувернантки) и мадам Сент-Брис... Ради собственного спасения
нам пришлось, однако, удалиться, потому что нам стали угрожать. Мы отвели этих
дам в секцию Прав человека в ожидании суда над ними» (Buchez B.-J.,
Roux Р.-С. Histoire parlementaire de la Revolution
(rancaise, v. 1—40. Paris, 1834—1838, v. 17, р.
353). Эти слова Трюшо вполне достоверны, потому что из рассказа Полины де
Турзель, изданного впоследствии, видно, с какими трудностями удалось комиссару
Коммуны (которого она не знала и о котором говорит как о каком-то неизвестном)
провести ее по улицам, прилегавшим к тюрьме, полным народа, который следил за
тем, чтобы не увели никого из заключенных. Госпожа де Ламбаль тоже едва не была
спасена, благодаря усилиям Петиона, и до сих пор остается под сомнением, какие
силы помешали этому. Говорили, между прочим, об эмиссарах герцога Орлеанского,
который желал ее смерти, называли даже имена. Несомненно одно: в том, чтобы
эта подруга королевы (ее доверенная со времени известного дела с ожерельем) не
сказала ничего лишнего, было заинтересовано столько влиятельных лиц, что нет
ничего удивительного в том, что спасти ее оказалось невозможным.
Как только в Аббатстве начались убийства, — а они
начались, как известно, около половины третьего*, Коммуна немедленно приняла
меры, чтобы помешать им. Она тотчас же известила Законодательное собрание,
которое отрядило своих комиссаров для переговоров с народом**. В заседании же
Генерального совета Коммуны, открывшемся после полудня, прокурор Коммуны
Манюэль уже сообщал около шести часов о своих тщетных усилиях остановить
убийства. «Он говорит, что усилия и 12 комиссаров Национального собрания, и
его собственные, а также усилия его коллег, членов городского управления
оказались тщетными и не могли спасти преступников от смерти». В вечернем
заседании Коммуна выслушала доклад своих комиссаров, посланных ею в Форс, и решила,
что они отправятся туда снова для успокоения умов***.
* Jourgniac de Saint-Meant.
Mon agonie de trente huit heures.
** В числе их были Базир, Дюсо, Франсуа де Нёшато,
известный жирондист Инар (Isnard) и
Лекинио. Базир пригласил присоединиться к ним бывшего священника Шабо,
пользовавшегося любовью населения предместий (Blanc L. Histoire de la Revolution (rancaise, v. 1—3. Paris, 1869, v. 2, 1. 8, ch. 2).
*** См. протоколы Коммуны, цитированные у Бюше и Ру (Buchez B.-J
, Roux Р.-С. Ор. cit., v. 17, р. 368).
В докладе, сделанном Законодательному собранию позднее, ночью, Тальен подтвердил
слова Манюэля: «Прокурор Коммуны, — говорил он, — явился первым (в Аббатство) и
сделал все, что только могли подсказать ему его преданность делу и гуманность.
Он не достиг ничего, и на его глазах, у его ног, пало несколько жертв. Сам он
также подвергался опасности, и его пришлось увести, чтобы он не пал жертвой
своего рвения». В 12 часов ночи, когда толпа народа направилась к тюрьме Форс,
«наши комиссары», докладывал Собранию Тальен «пошли туда, но ничего не
добились. Депутации приходили в тюрьму одна за другой, и в тот момент, когда
мы ушли, туда направлялась еще новая депутация». Народ их не слушал: он
утратил всякую веру в Собрание.
Коммуна велела также в ночь со 2-го на 3-е
командующему национальной гвардией Сантерру отправить несколько отрядов для
того, чтобы остановить убийства. Но национальная гвардия не хотела вмешиваться.
Иначе батальоны, по крайней мере наиболее умеренных секций, несомненно, были
бы направлены в тюрьмы. Очевидно, общее мнение в Париже было таково, что
вывести войска против толпы, овладевшей тюрьмами, значило бы зажечь гражданскую
войну в тот самый момент, когда неприятель находился всего на расстоянии
нескольких дней пути от Парижа и единство действий против врага было
необходимее, чем когда-нибудь. «Между вами хотят посеять раздор и ненависть и
возбудить гражданскую войну», — писало Собрание в прокламации от 3 сентября,
приглашая граждан к единению. В данном случае другого средства, кроме
убеждения, употребить было нельзя. Действительно, когда посланные от Коммуны
пытались помешать убийствам в Аббатстве, в ответ на их уговоры один человек из
народа очень справедливо спросил Манюэля: «Стали бы негодяи пруссаки и
австрийцы, придя в Париж, разбирать невинных и виновных или же устроили бы
массовое избиение?»* А другой или, может быть, тот же самый, прибавил: «Это
кровь Монморена и компании; мы — на своем посту, возвращайтесь-ка и вы на свой;
если бы все те, кому мы поручили отправление правосудия, исполнили свой
долг, нас не было бы здесь»**. Так понял этот взрыв негодования
парижский народ, а с ним и все революционеры.
* «Скажите, господин гражданин, разве негодяи пруссаки
и австрийцы, если бы они пришли в Париж, стали бы разыскивать виновных? Разве
они не стали бы избивать всех, без разбора, как швейцарцы били 10 августа? Я не
оратор и никого не усыплю своими речами, но я вам говорю, что у меня есть
семья, жена и пятеро детей, которых я оставляю под охраной моей секции и иду
драться с неприятелем; но я не хочу, чтобы заключенные в тюрьмах негодяи,
которых другие негодяи выпустят на свободу, пришли и задушили мою жену и моих
детей» (цит. по: Felhemesi (Mehee fits). Ор. cit.).
** Прюдом приводит в своей газете такой ответ человека из народа во
время первого посещения Аббатства депутацией от законодательных властей и от
муниципалитета (см.: Buchez В.-J., Roux
Р.-С. Ор. cit., v. 17, р. 426).
Как бы то ни было, Наблюдательный комитет Коммуны*,
как только он узнал 2 сентября, днем, о результатах миссии Манюэля, издал
следующее воззвание: «Именем народа. Товарищи, повелевается вам судить всех без
различия заключенных в Аббатстве, за исключением аббата Ланфана, которого вы
поместите в верное место. Городская ратуша, 2 сентября» (подписано: администраторы
Панис, Сержан).
* Этот Комитет (сменивший 14 апреля прежнюю администрацию и состоявший
вначале из 15 человек—членов муниципальной полиции) был преобразован
постановлением Генерального совета Коммуны от 30 августа; он состоял теперь из
четырех членов — Паниса, Сержана, Дюплена и Журдейля, которые пригласили 2
сентября с разрешения Совета и «ввиду критических обстоятельств и
разнообразных и важных дел, которым им приходится заниматься», еще семерых:
Марата, Дефорга, Ланфана, Леклерка, Дюрфора, Кайльи и Гермера (Buchez B.-J.,
Roux Р.-С. Ор. cit., v. 17. р. 405,
433; v. 18, р. 186—187). Мишле, имевший перед глазами подлинный
документ, говорит только о шести новых членах; он не упоминает о Дюрфоре.
Робеспьер заседал в Генеральном совете. Марат принимал в нем участие «как
журналист». Коммуна постановила, что в зале заседаний будет устроена трибуна
для одного журналиста — Марата (Michelet J. Histoire de la Revolution francaise, v. 1—9. Paris, [1876—1879], v. 8, ch. IV). Дантон старался примирить Коммуну с исполнительной
властью Собрания, т. е. с министерством, членом которого он состоял.
Немедленно народом был организован временный суд из 12
присяжных, избранных народом, под председательством Майяра, хорошо известного в
Париже с 14 июля и 4 октября 1789 г. Подобный же импровизированный суд был
устроен в тюрьме Форс двумя или тремя членами Коммуны, и оба эти суда
постарались спасти как можно больше заключенных. Так, Майяру удалось выручить
Казотта, сильно скомпрометированного* и де Сомбрейля, известного за открытого
врага революции. Чтобы добиться оправдания их, Майяр воспользовался присутствием
дочерей Казотта и Сомбрейля, добровольно последовавших в тюрьму за своими отцами,
а также преклонным возрастом Сомбрейля. Впоследствии, как видно из одного
документа, приведенного в факсимиле крайне консервативным писателем Гранье де
Кассаньяком**, Майяр с гордостью говорил, что спас таким образом жизнь 43
человекам. Нечего говорить о том, что «стакан крови», якобы поднесенный дочери
Сомбрейля, есть не что иное, как гнусная выдумка роялистских писателей***.
* Millet J.
Ор. cit., v. 7, ch. 5.
** Cranier de
Cassagnac A. Histoire des Girondins et des massacres de septembre, v. 1—2.
Paris, 1860.
*** Blanc L. Histoire de
la Revolution francaise, v. 1—3. Paris, 1869, v. 2, 1. 8, ph. II; Combes L.
Episodes et curiositfs reyolutionnaires. Paris, 1872; и др.
В тюрьме Форс также было много случаев оправдания; по
словам Тальена, там погибла всего одна женщина — г-жа де Ламбаль. Каждое
оправдание встречалось криками: «Да здравствует нация!» — и затем люди
из толпы провожали оправданного до дому со всевозможными выражениями симпатии,
решительно отказываясь при этом принимать какие бы то ни было деньги от
освобожденного или от его родственников. Таким образом были оправданы
некоторые отъявленные роялисты, против которых не оказалось, однако, никаких
достоверных фактов, как например, брат министра Бертрана де Мольвиля и
даже такой заклятый враг революции, как молочный брат королевы, австриец Вебер;
их с триумфом и радостными криками проводили к родным или друзьям. Вебер сам
рассказал это в своей записке.
В монастырь Кармелитов с 11 августа начали заключать
священников; там находился и знаменитый архиепископ города Арль, обвинявшийся
в устройстве ужасного избиения патриотов в этом городе. Все эти священники
подлежали ссылке, когда наступило 2 сентября. В этот день несколько человек,
вооруженных саблями, ворвались в монастырь и убили архиепископа арльского, а
также после краткого суда и многих священников, отказывавшихся принести
гражданскую присягу. Некоторые, однако, убежали, перелезши через стену;
другие, как видно из рассказа аббата Бертело де Барбо, были спасены членами
люксембургской секции и людьми с пиками, стоявшими на посту в тюрьме.
Убийства продолжались 3 сентября, а вечером того же
дня Наблюдательный комитет Коммуны разослал по департаментам в пакетах
министра юстиции циркуляр, составленный Маратом, в котором порицалось
Собрание, рассказывалось о событиях и предлагалось последовать примеру Парижа.
Между тем волнение в народе начинало утихать,
рассказывает Сен-Меар, а 3-го, около восьми часов вечера, уже раздавались отдельные
голоса, кричавшие: «Пощады! Пощада оставшимся!». В тюрьмах оставалось уже,
впрочем, немного политических. Но тогда случилось то, что неизбежно должно было
случиться. К нападавшим на тюрьмы из убеждения присоединились другие,
сомнительные элементы. Проявилось то, что Мишле очень удачно назвал «яростной
жаждой очищения», — желание очистить Париж не только от роялистских
заговорщиков, но и от фальшивомонетчиков, от подделывателей ассигнаций, от
мошенников, даже от публичных женщин, о которых говорили, что они все
роялистки! 3 сентября в тюрьме Большого Шателе уже были перебиты воры, а в
тюрьме Бернардинов — каторжники; 4-го — толпа людей отправилась убивать в
Сальпетриер, в Бисетр и даже в бисетрскую La Correction, хотя
эту тюрьму народ должен был бы пощадить как место страдания таких же
несчастных, как он сам, особенно детей. Наконец, Коммуне удалось положить
конец убийствам; это было, по свидетельству Матон де ла Варенна, 4-го числа*.
* Maton de la Varenne.
Histoire particuliere des evenements qui ont eu lieu en France pendant les mois
de jinn, de juillet, d'aout et de septembre et qui ont opere la chute du trone
royal. Paris, 1806. 5-го совершено было еще несколько отдельных
убийств.
В общем погибло больше 1000 человек; из них 202 священника,
26 королевских гвардейцев, около 30 швейцарцев из их генерального штаба и
больше 300 уголовных заключенных, из которых те, которых содержали в
Консьержери, занимались в тюрьме выделкой фальшивых ассигнаций. Матон де ла
Варенн, который приводит в своей «Histoire particuliere»*
алфавитный список убитых в сентябрьские дни, дает общую цифру в 1086 человек;
кроме того, еще трое неизвестных, погибших случайно. Роялистские же историки
стали сочинять сказки и говорить о 8000 и даже о 12 852 убитых**!
* Ibid., p. 419—460.
** Архироялистский и лживый писатель Пельтье, перечисляя подробно все
убийства, находит цифру в 1005 человек; но он прибавляет, что убивали, кроме
того, в Бисетре и на улицах, и это дает ему возможность указать общее число в 8
тыс. человек (Pettier. Dernier tableau de Paris, ou recit historique de la
Revolution du 10 aout, v. 1—2. Londres,
1792—1793). По этому поводу Бюше и Ру очень справедливо заметили, что «только
один Пельтье упоминает об убийствах где бы то ни было, вне тюрем» и что в этом
он расходится со всеми своими современниками.
Все историки Великой революции, начиная с Бюшэ и Ру,
приводят мнения разных известных революционеров об этих убийствах, и из всех
их цитат вытекает одно поразительное заключение. Жирондисты, впоследствии
больше всех воспользовавшиеся сентябрьскими днями для резких и упорных нападок
на монтаньяров*, сами оставались в эти дни безучастными зрителями, т. е.
делали то самое, в чем впоследствии упрекали Дантона, Робеспьера и Коммуну.
Только одна Коммуна приняла в лице своего Генерального совета и
Наблюдательного комитета более или менее действительные меры для того, чтобы
остановить убийства или по крайней мере ограничить и узаконить их. Все
остальные действовали вяло или не считали нужным вмешиваться; большинство же,
когда дело было сделано, выражало одобрение. Это показывает, до какой
степени, несмотря на возбуждаемый сентябрьскими убийствами протест
человеческого чувства, все понимали, что они были неизбежным следствием бойни,
устроенной во дворце роялистами 10 августа, и темной политики самих правителей
в продолжение 20 дней, последовавших за взятием Тюильри.
* «Горцев» — так называли потом левую партию в Конвенте.
В очень часто упоминаемом историками письме Ролана от
3 сентября, жирондистский министр говорит об этих убийствах в выражениях, из
которых ясно, что он тоже считал их неизбежными*. Главное, чего он хочет, — это
развить мысль, которая скоро станет любимым положением жирондистов: что если
до 10 августа беспорядок и был нужен, то теперь все должно войти в рамки.
Вообще говоря, жирондисты, как вполне верно заметили уже Бюше и Ру, «в
особенности занимаются самими собой»; «они с горечью видят, что власть уходит
из их рук и переходит к их противникам... Но они не находят оснований осуждать
происходящее движение... Они не скрывают от себя, что только одно могло
спасти национальную независимость и оградить их самих от мести вооруженной
эмиграции»**.
* «Я знаю, что революции не рассчитываются на
основании обычных правил, но я знаю также, что сила, которая производит их,
должна поспешить стать под сень закона, если не хочет вызвать полное
разложение. Гнев народа и начало восстания подобны действию горного потока, низвергающего
такие препятствия, которых не могла бы уничтожить никакая другая сила: но,
выходя из берегов, этот поток далеко несет с собой разрушение и опустошение,
если только он не войдет скоро в берега... На события вчерашнего дня, может
быть, следует набросить покров; я знаю, что народ, страшный в своей мести,
все-таки вносит в нее некоторую справедливость; жертвой его ярости не падает
все, что встречается ему на пути: его ярость направляется на тех, кого слишком
долго щадил меч правосудия и на кого опасные обстоятельства указывают как на
подлежащих немедленному закланию... Но спасение Парижа требует, чтобы все
власти тотчас же вернулись в установленные для них границы».
** Buchez В.-J., Roux Р.-С. Histoire parlementaire de la Revolution francaise, v.
1—40. Paris, 1834—1838, v. 17, р.
397. Нет сомнения, что жирондистские министры отлично знали, что происходит в
тюрьмах. Известно, что военный министр Серван отправился 2 сентября после
полудня в Коммуну, где у него было назначено в 8 часов свидание с Сантерром,
Петионом, Эбером, Бийо-Варенном и другими для обсуждения военных мероприятий. В
Коммуне, конечно, говорили об убийствах, и Ролан был извещен о них; но Серван,
как и другие, решил, что нужно прежде всего заняться самым спешным — тем, что
происходит на границе — и ни в каком случае не вызывать гражданской войны в
Париже.
Самые влиятельные газеты, как «Moniteur» и «Revolutions de Paris» Прюдома, одобряли происшедшее: другие, «Annales patriotique»,
«Chronique de Paris» и даже Бриссо в «Patriote francais»,
ограничились несколькими холодными и равнодушными фразами. Что же касается
роялистской прессы, то она, конечно, воспользовалась событиями, чтобы
рассказывать повторявшиеся потом в течение целого столетия самые фантастические
сказки. Мы не будем заниматься опровержением их. Но существует одна ошибка в
оценке событий, в которую впадают и республиканские историки, и на нее стоит
указать.
Несомненно, что число людей, убивавших в тюрьмах, не
превышало 300 человек. На этом основании всех республиканцев, не положивших
конец убийствам, обвиняют в трусости. Но ничего не может быть ошибочнее таких
расчетов. Сама цифра, 300 или 400 человек, верна. Но достаточно прочитать
рассказы Вебера (молочного брата Марии-Антуанеты), дочери г-жи де Турзель,
Матон де-ла-Варенна и других очевидцев того, что происходило в тюрьмах, чтобы
увидать, что если сами убийства и были делом ограниченного числа людей, то
вокруг каждой тюрьмы, в соседних улицах стояло множество народа, одобрявшего
эти убийства и готового призвать народ к оружию против всякого, кто захотел бы
помешать им. Впрочем, и бюллетени секций, и поведение национальной гвардии, и
даже отношение видных революционеров показывают, что все понимали, что военное
вмешательство было бы сигналом гражданской войны, которая, на чьей бы стороне
ни осталась победа, повлекла бы за собой гораздо более многочисленные и еще
более ужасные убийства и открыла бы Париж иностранному вторжению.
С другой стороны, Мишле сказал и многие впоследствии
повторяли то же, что убийства эти были внушены страхом, страхом безосновательным;
а страх, как известно, всегда жесток. Несколько сот лишних роялистов, говорят
нам, не представляли опасности для революции. Но писатели, рассуждающие таким
образом, не отдают себе отчета, по моему мнению, о настоящей силе реакции. За
этими несколькими стами погибших в эти дни роялистов стояли десятки тысяч
других — большинство, громадное большинство зажиточной буржуазии, вся
аристократия, Законодательное собрание, департаментская директория,
большинство мировых судей и громадное большинство чиновников. Вся эта плотная
масса враждебных революции людей только и ждала появления немцев около Парижа,
чтобы встретить их с распростертыми объятиями и начать с их помощью контрреволюционный
«черный террор» — черное избиение. Достаточно вспомнить о «белом терроре» в
царствование Бурбонов, когда они вернулись в 1815 г. под охраной иностранных
войск.
Существует, впрочем, один факт, обыкновенно
оставляемый без внимания историками, но бросающий свет на все дело и указывающий
на настоящую причину движения 2 сентября.
В самый разгар убийств, утром 4 сентября. Собрание
решилось, наконец, по предложению Шабо, сказать давно ожидаемое слово. Оно
заявило в обращении к французскому народу, что, хотя уважение к будущему
Конвенту и мешает членам Собрания «предрешать, чего они ожидают от французской
нации», они тем не менее теперь же приносят как отдельные личности ту клятву,
которой не смеют принести как представители народа: клятву «бороться всеми
силами против королей и королевской власти!» «Не надо короля! Никакой
капитуляции, никакого иностранного монарха!» — повторяли члены Собрания. И
как только это обращение к нации было принято голосованием Собрания, несмотря
на упомянутую выше оговорку, комиссары, посланные Собранием с этим заявлением
по секциям, всюду были встречены с распростертыми объятиями, и секции
взялись немедленно положить конец убийствам.
Но как трудно было вынудить у Собрания это заявление!
Только после того, как Марат стал упорно советовать народу истребить лицемерных
роялистов самого Законодательного собрания, после того, как Робеспьер стал
обвинять Карра и жирондистов вообще в готовности принять иностранного
монарха, и после того, как Коммуна приказала произвести обыски у
жирондистских вожаков Ролана и Бриссо, жирондист Гюаде выступил 4 сентября —
только 4 сентября — с проектом заявления о готовности представителей народа
бороться всеми силами против короля и королевской власти вообще. Если бы такое
определенное заявление было сделано тотчас же после 10 августа и если бы
Людовик XVI тогда же был предан суду, сентябрьских убийств, несомненно, не произошло
бы. Бессилие роялистских интриг стало бы ясно для народа, раз он увидел бы, что
они не опираются на Собрание, на правительство.
И напрасно стали бы нам говорить, что подозрения
Робеспьера, обвинявшего Собрание, и особенно жирондистов, в готовности призвать
на престол герцога Брауншвейгского (шедшего на Париж во главе немецкой армии),
не имели основания. Недаром старый республиканец — жирондист Кондорсе,
единственный представитель народа, открыто высказавшийся в Законодательном
собрании в пользу республики еще в 1791 г. и вместе с тем выступивший от
(своего, и только от своего, имени против всякой мысли о водворении на
французском престоле герцога Брауншвейгского, недаром этот старый республиканец
писал в «Chronique de Paris»,
что ему говорили об этой кандидатуре*. Дело в том, что в эти дни
(междуцарствия целый ряд кандидатур: герцога Йоркского, герцога Орлеанского, герцога
Шартрского (кандидатура, поддерживавшаяся Дюмурье) и даже герцога
Брауншвейгского — обсуждался в среде политических деятелей, или не желавших
республики, как фельяны, или, как жирондисты, не веривших в возможность победы
Франции.
* Карра, издатель «Annales
patriotiques», одного из главных политических органов Жиронды,
говорил в следующих выражениях о герцоге Брауншвенгском в номере от 19 июля
1792 г.: «Герцог Брауншвейгский — величайший полководец и величайший политик в
Европе; он человек очень образованный, очень просвещенный, очень обходительный:
ему, может быть, не хватает только короны, чтобы стать, я не говорю —
величайшим монархом на земле, но, может быть, настоящим восстановителем свободы
в Европе. Если он явится в Париж, то я ручаюсь, что он первым делом отправится
в Клуб якобинцев и наденет красный колпак» (Крайние якобинцы в знак демократизма
носили тогда крестьянские вязаные колпаки красного цвета).
В этих именно колебаниях, в этом малодушии, в этом
лицемерии государственных людей, стоявших у власти, и кроется настоящая
причина того отчаяния, которое овладело парижским населением 2 сентября.